Источник - Айн Рэнд Страница 36

— Вот, — сказал Гордон Л. Прескотт, — это и есть оригинальность, новое в вечном. Старайтесь стремиться к чему-то подобному. Честно говоря, я не могу предсказать вам великое будущее. Будем откровенны. Я не хотел бы своим авторитетом порождать у вас иллюзии. Вам ещё многому надо учиться. Сейчас я не взялся бы гадать, какой у вас талант и как он может развиться в будущем. Но если вы будете упорно трудиться, возможно… Однако архитектура — тяжёлая профессия, и конкуренция в ней очень велика, очень… А теперь, с вашего позволения, меня ждут другие посетители…

Поздним октябрьским вечером Рорк возвращался домой. Кончался ещё один из вереницы дней, растянувшихся в месяцы. Он затруднился бы припомнить, что было с ним сегодня, с кем он встречался, в какой форме получил отказ. Все его силы сосредоточивались на тех нескольких минутах, когда он попадал в очередной кабинет. Это надо было сделать, а когда всё было позади, это его больше не касалось. Возвращаясь домой, он вновь обретал свободу.

Перед ним вытянулась длинная улица. Ряды домов, как высокие речные берега, сходились впереди так близко, что ему казалось, будто он может расправить руки и, ухватившись за шпили, раздвинуть дома. Он шёл стремительно; мостовая, словно трамплин, подбрасывала его вперёд на каждом шагу.

Он увидел освещённый бетонный треугольник, висящий в нескольких сотнях футов над землёй. Он не видел, что находилось ниже и служило треугольнику опорой, и поэтому мог представить себе всё что угодно, всё, что поместил бы туда сам. И внезапно он подумал, что сейчас, в этот самый момент, в глазах всего города, всех людей на земле, ему, Говарду Рорку, не суждено что-либо построить. Никогда — а ведь он ещё и не начал. Этому он мог противопоставить лишь непоколебимую внутреннюю уверенность, что строить он будет. Он пожал плечами. Всё, что происходит с ним в чужих кабинетах, лишь явления второго порядка, незначительные эпизоды на том пути, сути которого не дано ни понять, ни ощутить никому из хозяев этих кабинетов.

Он свернул в боковую улочку, ведущую к Ист-Ривер {41}. Далеко впереди красным пятном в тусклом сумраке горел одинокий светофор. Старые дома прижимались к земле, согнувшись под тяжестью неба. Улица была пуста; его шаги разносились гулким эхом. Он шёл с поднятым воротником, заложив руки в карманы. Когда он проходил мимо фонаря, из-под его каблуков вырастала тень и проносилась по стене длинной чёрной стрелой — так проносится по лобовому стеклу автомобиля стеклоочиститель.

Джон Эрик Снайт просмотрел рисунки Рорка, отложил в сторону три из них, собрал в ровную стопку остальные, вновь просмотрел три отложенных, тремя резкими хлопками положил их один за другим поверх стопки и сказал:

— Сильно. Радикально, но сильно. Вечером что поделываете?

— А что? — спросил ошеломлённый Рорк.

— Вы свободны? Не возражаете начать прямо сейчас? Снимите пальто, пройдите в чертёжную, позаимствуйте у кого-нибудь инструмент и быстренько сообразите мне набросок универмага, который мы перестраиваем. Наскоро, в самых общих чертах, но чтобы завтра всё было у меня на столе. Допоздна поработать не против? Батареи работают, а я распоряжусь, чтобы Джо принёс вам чего-нибудь на ужин. Кофе хотите, виски или ещё чего? Только скажите Джо, он всё достанет. Так останетесь?

— Да, — не веря своим ушам, сказал Рорк. — Я всю ночь могу работать.

— Чудесно! Замечательно! Как раз камероновца мне и недоставало. Остальные у меня уже есть. Да, сколько вам у Франкона платили?

— Шестьдесят пять.

— Я не Гай-эпикуреец и такой роскоши позволить себе не могу. Максимум пятьдесят. Годится? Отлично. Приступайте. Я велю Биллингсу ввести вас в курс дела насчёт универмага. Я хочу чего-нибудь модернового. Понимаете? Современного, необычного, безумного, чтобы у всех глаза повылазили. Не сдерживайте себя. Валяйте во все тяжкие. Выкиньте любой номер, который придёт вам в голову, чем безумнее, тем лучше. Пошли!

Джон Эрик Снайт стремительно вскочил на ноги, широко распахнул дверь в гигантских размеров чертёжную, влетел туда, наткнулся на кульман, остановился и сказал полному мужчине с мрачным лунообразным лицом:

— Биллингс, это Рорк, наш модернист. Покажи ему бентоновский универмаг. Выдай инструмент. Оставь ему ключи и покажи, что надо запереть перед уходом. Считай его в штате с сегодняшнего утра. Пятьдесят в неделю. Во сколько у меня встреча с братьями Долсон? Уже опаздываю. Пока. Сегодня больше не вернусь.

Он выбежал и хлопнул дверью. Биллингс не выказал ни малейшего удивления. Он посмотрел на Рорка так, словно тот работает здесь с незапамятных времён, и заговорил бесстрастно, усталым и протяжным голосом. Через двадцать минут он оставил Рорка один на один с кульманом, выдав ему бумагу, карандаши, инструменты, набор планов и фотографий универмага, таблицы и длинный список инструкций.

Сжимая в кулаке тонкий ствол карандаша, Рорк долго смотрел на лежащий перед ним чистый лист белой бумаги. Он положил карандаш и снова взял его, тихонько поглаживая большим пальцем гладкую поверхность. Он заметил, что карандаш дрожит. Он быстро положил карандаш, разозлившись на себя за непростительную слабость, ведь он позволил себе отнестись к этой работе как к чему-то жизненно важному. Ещё его разозлило внезапное осознание того, во что в действительности обошлись ему долгие месяцы безделья. Кончики его пальцев были прижаты к бумаге, как будто бумага не отпускала их, как не отпускает случайно прикоснувшегося к нему человека оголённый электрический провод. Не отпускает и причиняет боль. Оторвав пальцы от бумаги, Рорк приступил к работе…

Джону Эрику Снайту было пятьдесят лет. На лице его застыло хитро-довольное выражение, одновременно проницательное и порочное, будто с каждым, с кем он общается, его связывает некая постыдная тайна, о которой не стоит упоминать, поскольку тайна эта очевидна для обоих. Он был выдающимся архитектором, говоря об этом факте, Снайт не менял выражения лица. Гая Франкона он считал непрактичным идеалистом. Самого Снайта никакие классические догмы не сдерживали. Его взгляды и приёмы отличались завидной широтой — он строил всё. К модернистской архитектуре он не испытывал ни малейшей неприязни и охотно строил, если какой-нибудь редкий заказчик того желал, прямоугольные коробки с плоскими крышами. Этот стиль он называл прогрессивным. Строил он и особняки в романском стиле, который именовал утончённым, и готические церкви — это у него называлось одухотворённым. Для него между всеми этими зданиями не было никакой разницы. Злился он, только когда его называли эклектиком.

У него была собственная система. На него работало пять проектировщиков разного типа, и он устраивал между ними состязание по каждому полученному заказу. Он сам определял проект-победитель и совершенствовал его с помощью деталей, позаимствованных из других четырёх проектов.

— Одна голова хорошо, — говаривал он, — а шесть лучше.