Дар - Даниэль Глаттауэр Страница 36

Краткая информационная врезка обо мне, составленная в «Новой газете» Кларой, оказалась, к счастью, не позорной, хотя и слишком лестной для меня, так что мои щеки подозрительно налились чем-то горячим, когда я читал эти строки. Она описывала меня как «уравновешенного, незакрепощенного коллегу с внутренним стержнем и гражданской совестью, который никогда не выставляет себя на первый план, избавлен от журналистского тщеславия и выгодно отличается от многих коллег тем, что в нем отсутствует цеховое важничанье и жажда власти». Она приводила мои слова о том, что журналистика для меня была такой же работой, как любая другая, но при этом умалчивала, что мне не с чем было сравнивать, потому что я, вообще-то, не был знаком ни с какой другой работой и даже не хотел знакомиться.

А чем я объяснял себе мою явно ключевую роль в серии пожертвований? «Ничем не объяснял. Я по-прежнему думаю, что это чистая случайность, даже если эта вера, признаться честно, как раз сейчас подвергается испытанию», – цитировала она меня. Портрет завершался моей благодарностью спонсору.

«А вас, бесценный благодетель или бесценная благодетельница, я хотел бы попросить поддержать и проекты, которые представлены в «Новом времени» моими коллегами. Я надеюсь, что рука дающего да не оскудеет. И от имени всех, кто уже был вами одарен: просто большое спасибо!»

* * *

Именно об эти фразы споткнулся Мануэль, что, конечно, ничего не изменило в его эйфорическом состоянии, поскольку в школе он теперь поднялся с позиции Махмутова спасителя до статуса племянника всемирно знаменитого журналиста.

– Зачем ты говоришь, что благодетель должен поддержать и других твоих коллег? – спросил он.

– Потому что я нахожусь под огромным давлением.

– Каким еще давлением?

– Ну, все смотрят только на меня и на мои очерки.

– Но это же хорошо! – сказал он.

– Нет, это совсем не хорошо, тебе этого не понять, Мануэль.

– Тогда объясни мне.

Вот никогда нельзя заявлять, что «тебе этого не понять» – по крайней мере, Мануэлю.

– Практически все в моих руках: назначить следующего получателя очередных десяти тысяч евро – в случае, если они еще не иссякли.

– Но это же здорово, тогда ты можешь выбирать, кому бы хотелось пожелать денег больше всего; или кто этого больше всего заслуживает; или кто в этом больше всего нуждается, – заявил он.

– Но я не могу судить об этом, да я и не хочу судить, я вообще не хочу, чтобы мне приходилось выбирать. Я же не бог.

– Моя мама тоже не бог, а всего лишь врач, но ей приходится иногда выбирать, кому она должна помочь первому, и она помогает в первую очередь тем, кто, по ее мнению, в этом больше нуждается.

– А я не только не бог, но и не врач, – сказал я в последней риторической конвульсии.

Мануэль уже отправил меня в аут своими аргументами. Но он еще не управился с этим.

– Кроме того, твои очерки ценнее, чем все остальные, и ты можешь требовать за это больше денег.

Марксиста мне из него, пожалуй, не сделать – вот что пришло мне в голову.

– Деньги значат для меня не так много, – признался я, хотя и находил, что эта фраза звучала как-то по-дурацки.

– Если деньги значат для тебя не так много, но у тебя их много скопилось, раздай их, тогда ты и сам можешь стать благотворителем.

Это была одна из классических Мануэлевых мудростей, на которые оставалось лишь кивнуть с признанием его правоты.

– Но перед этим купи себе, пожалуйста, хотя бы новые штаны, новую куртку, новый джемпер и новую рубашку, – посоветовал он.

– Ты забыл упомянуть ботинки, – ответил я.

– И три пары новой обуви, – сказал он и засмеялся.

А я легонько ткнул его кулаком в плечо.

Что касается моей ротовой полости, то в ней пока отсутствовало окончание хроники объявленного керамического моста слева внизу в глубине. Итак, это был самый последний назначенный прием у Ребекки Линсбах, и сверхзадача моего посещения была крайне честолюбивой, а именно: чтобы это не осталось самым последним назначенным приемом.

Обычно безрадостная ассистентка при моем появлении неожиданно преобразилась, приветливо заглянула мне в глаза и дала понять, что узнала меня:

– А-а-а-а, добрый день, господин Плассек, – при этом «Плассек» она произнесла приблизительно так, будто имела в виду Клуни, Дэймона, Питта или по меньшей мере Удо Линденберга.

И мне впервые перепал некоторый бонус неознаменитости, который был существенно пополнен, когда открылась створчатая дверь – и улыбка Ребекки Линсбах просияла мне навстречу. Мы с особым старанием пожали друг другу руки, при этом я задержал ее руку в своей секунды на три дольше, чем этого требовало положение пациента.

– Однажды утром вы проснулись знаменитым, – сказала она.

– Да, вот такие шутки иногда разыгрывает с нами жизнь, – ответил я и улыбнулся.

Она, правда, не знала, чему тут улыбаться, но из солидарности улыбнулась в ответ.

А ведь когда отулыбаешься, гарантированно наступит такая пауза, которая заставит нас перейти к делу, то есть к керамическому мостику, и может так случиться, что предпоследний шанс на форсирование будущей встречи окажется упущен. Поэтому я сразу начал с той ключевой фразы, в которой сам знал в деталях лишь вводные слова. И они гласили:

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдно, если я вас спрошу…

Я уже дошел до слова «спрошу», а она и так не внушила мне необходимого чувства, что это слишком бесстыдно, поэтому я продолжил свой вопрос:

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдно, если я вас спрошу, не сходить ли нам с вами как-нибудь, может, выпить кофе…

Я, конечно, мог бы также сказать:

– …если я вас спрошу, не могу ли я, может, пригласить вас на кофе.

Но вдруг бы она тогда подумала, что я от нее чего-то хочу; что я, так сказать, собрался под предлогом кофе что-то у нее вымогать, а ведь это было абсолютно не так. Или как минимум она ни в коем случае не должна была думать в этом направлении, а женщины склонны к тому, чтобы думать в этом направлении, это я знал. Однако самое тяжелое мне еще предстояло, а именно – обоснование.

– Я надеюсь, не будет слишком бесстыдно, если я спрошу у вас, не смогли бы вы как-нибудь пойти со мной выпить кофе. Потому что мне бы хотелось познакомиться с вами поближе.

Нет, разумеется, я этого не сказал. Из этого бы просто ничего не вышло, ведь для того, чтобы ответить мне согласием, она должна была хотеть познакомиться со мной поближе не меньше моего, а поверить в такое я, признаться честно, не мог. Итак, правда не пускала меня в этом направлении дальше, мне следовало действовать тактично, и я наконец сказал: