101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон Страница 37

— Джизус!.. Не знаю. Ты, что ли, об этом думаешь?

— Нет-нет…

Молчание. Двойное молчание, если считать телевизор. Говорить с женщинами — все равно что с иностранцами. За каждым словом стоит какой-то другой язык. Женщины — это иностранцы.

— А что сказала мама? Она велела что-нибудь передать?

— Нет. Просто передать привет.

Дым прозрачный, он прикреплен к пепельнице ниткой. На конце висит искра.

Я просыпаюсь оттого, что в Японии землетрясение. Меня всего трясет. Под одеялом мурашки — как головы пяти тысяч погибших японцев. Время 14:32. Мне снился Элтон Джон. Он сказал, что у меня классные очки. А я был без очков. Эрекции нет. Наверно, он. Двуполый. Половинки в ширинке. Поднимаю с пола очки. Щелкаю по программам.

RAIUNO. Землетрясение в Японии по итальянскому каналу. Как-то не очень серьезно. Итальянские дикторши чересчур красивы. Красота преображает новости. Смотрю на нее (ц. 300 000) — блондинку в огромной голубой, безупречно отделанной студии. Из ее рта за ворот течет человечья жизнь. Между грудей — пять тысяч погибших японцев. Не надо. В конце концов, все мы когда-нибудь умрем. Она смотрит мне в глаза. Просыпаюсь. У нее в Риме муж, и они будут делать это потом, в роскошной бездетной квартире, где на каждом столе пузырится минералка. Во всем мире дикторш снимают так профессионально, как будто главная сенсация — это они, а я лежу тут под одеялом рядом с носками. Еще несколько репортажей — и у меня встанет. В этом плюс итальянских новостей.

Закат над Персидским заливом. А в придачу к нему — арабский мужской голос.

Симфонический оркестр в Копенгагене. А может, в Лондоне. Кому какое дело? По-моему, классическая музыка — отстой. Классическая музыка — это как такой небольшой проигрыш перед началом песни, пока ждешь ритма. Только здесь ритма не будет. Как можно слушать музыку без ритма?

Голландская реклама собачьего корма.

Ворота на футбольном поле в Сан-Паулу. Штанга! Повторный показ. Опять штанга.

Студия в Пакистане. Диктор в пятнистом розовом галстуке, купленном на общественные деньги, а за ним — карта мира. Страны — белые на голубом фоне, контуры грубые, упрощенные. Похоже на живописное пятно спермы. Я смотрю пакистанские новости, главным образом для того, чтоб узнать, есть ли на этой карте Исландия. У диктора пышная шевелюра: волосы надо всей Европой и над Гренландией. Я жду, пока он наклонится над своей бумажкой. Исландии на карте нет. Исландия — такая уж страна: то она есть, то ее нет. Смотря какое настроение было у художника. Смотря по тому, было ли ему влом рисовать этот остров, когда он корячился над картой в потной рекламной студии в Карачи, а факс до сих пор не починен, а любимая девушка бросила его две недели назад. Отсюда эта сперматозоидность в карте мира. Но я не такой уж патриот, чтоб дуться из-за этого. Жить на острове, которого нет на карте мира, даже неплохо. Типа, мы не с вами. Вне игры. Мы на вас смотрим, а нас никто не видит.

По американским каналам — женщины в спортзале. Вовсю пыхтят на тренажерах. Американцы — не лентяи. У них тут процесс идет полным ходом. Только никуда он не придет. Они топчутся на месте. То худеют, то толстеют. Сбрасывают вес, чтоб потом обжираться. Обжираются, чтоб потом сбрасывать вес. Крысы в клетке. Зачем жить? Мускулистые женщины. Как цветы на гормонах. От такого зрелища недолго стать импотентом.

Прогноз погоды в Южной Америке, Похоже, в Уругвае выходные выдадутся на славу.

Я снаряжаюсь в путь-дорогу и выхожу в ванную. Лолла сидит в гостиной. «Хай» — «Хай». Уже февраль, а Лолла все еще у нас Фактически она к нам переехала. Хотя это никогда не обсуждалось. У нее в квартире какие-то загадочные проблемы. По мне, так пусть живет. Правда, она лоллится в нашей квартире в любое время дня. У нее рабочий график какой-то бисексуальный, до сих пор с ним ничего не утряслось. Я мочусь сидя, чтобы можно было одновременно ковырять в носу. Все засохло. Залезаю указательным пальцем на горный кряж в левой ноздре. Запекшаяся кровь. Однако я отыскиваю в дальней долине мягкий участок и выгребаю из него три больших ломтя. Вкусная глина приятного светло-коричневого оттенка. Козявки из носа лучше есть натощак. Они образуют такой как бы поддон из слизи для «Чериос» и кофе.

Гостиная.

Я спрашиваю у ее величества. У Лоллы:

— Эй, у тебя сопли в носу есть?

— Что?

— Сопли. У меня самого нет; все закаменело.

— Нет, у меня тоже все пересохло.

— А прокладка? Или тампон, чтобы сделать из него отвар, или еще что-нибудь.

— Нет, Хлинчик, у меня ничего нет.

— Ну, может, у мамы есть.

— Да. Может, мама тебе что-нибудь привезет.

Один из этих дней: мне надо втереться на биржу труда и разыграть из себя безработного. Небо темное. Над городом — черные как смоль пакистанские волосы. Чувствую себя мусульманином, который собрался в мечеть. Это еженедельное собрание. Возносить молитвы, чтоб получить свой штамп. Безработный. Недавно один рейнджер спросил меня: «Ты сидишь без работы в силу обстоятельств или из принципа?» Я ответил: «Это мое призвание!» По-моему, в этом есть какой-то религиозный оттенок. Я иду на исповедь. Поп — женщина лет пятидесяти (ц. 750), в очках, белой кофте, с крестом на шее.

— Хлин Бьёрн Хавстейнссон!

— Я!

— Вы Хлин?

— Допустим.

— Так…

— Хотя я и сам не уверен.

Она смотрит на меня. Затем — молчание и зуммер в отдалении, пока она работает. Она смотрит на экран компьютера. Она работает с безработными.

— Вы не нашли никакой работы?

— Нет. Хотя… Я делал это с маминой возлюбленной.

— Простите?…

— Под Новый год я переспал с возлюбленной своей мамы. А мама была на севере. В Кваммстанги.

Чиновница снова глядит на меня.

— Я нечаянно. Больше не буду… Так что постоянной работы не предвидится. Мы напились… Или как вы думаете, стоит ей об этом говорить?

— Кому?

— Маме. Как вы думаете, мне маме признаться?

— Не знаю. Мне-то вы зачем все это рассказываете?

— У вас нет своего мнения об инцесте?

— Нет.

— Ну, вы сами замужем? Вот представьте себе, что вы замужем, то есть уже во втором браке, и ваша дочь взяла и переспала с вашим теперешним мужем. Как бы вы к этому отнеслись?

— Какой у вас личный номер, Хлин?

Я иду по Лёйгавег как простой прохожий, но эдакой безработной походкой. То есть я иду так, словно вся моя работа только в этом и состоит. Иду как часы. Мне за это платят. За каждый шаг — крона. «Мерить улицы», — сказал дядя Элли. На него это похоже.