От Иерусалима до Рима. По следам святого Павла - Генри Воллам Мортон Страница 37

За минувшие столетия портовые здания разрушились, и теперь на несколько миль окрест земля была усеяна острыми осколками мрамора и известняка. Сельские жители расчистили поля от обломков, свалив их кучами на узких тропинках.

Надо сказать, эта получасовая прогулка стала одной из самых неприятных в моей практике. Невыносимая жара и острые камни под ногами — каждый величиной с грушу — доставляли изрядные мучения. Утешала лишь одна мысль: мало кто из путешественников забирался в такую глушь.

Поднявшись на горный склон и обозрев окрестности, я обнаружил, что руины порта занимают гигантскую территорию. Их и взглядом-то окинуть нелегко, не говоря уже о том, чтобы отреставрировать. Собственно, вся гора, на которой стоял Верхний город, была усеяна полуразрушенными фундаментами зданий. Крутые прибрежные склоны испещряли огромные пещеры, в прошлом, очевидно, служившие складскими и подсобными помещениями. В скалах было вырезано множество гробниц, некоторые из них размером с большую комнату. В каждой обнаруживалось от шести до десяти камер, но уже без дверей, выглядевших так, будто их только вчера разгромили и разграбили.

Наиболее примечательной деталью селевкийского пейзажа является огромный туннель, вырезанный в скале еще в римские времена. Длина этого грандиозного сооружения, служившего для отвода горного ручья, составляет почти полторы тысячи футов, ширина и глубина — двадцать футов.

Стены туннеля гладко отшлифованы, по дну до сих пор струится поток. Побывавшая здесь Гертруда Белл обнаружила над входом высеченную надпись, которая гласила «Divus Vespasian» — «Божественный Веспасиан». На самом деле это лишь часть посвящения, остальное было скрыто под наносной породой. Сейчас скала полностью обнажилась, и я без труда прочитал надпись «Divus Vespasian et Divus Titus» — «Божественный Веспасиан и божественный Тит». Это позволяет отнести сей гений инженерной мысли примерно ко времени Иудейской войны 70 года. Внутри туннеля я увидел и другие надписи, одна из которых была оставлена солдатами Четвертого Сирийского легиона и моряками.

Но, пожалуй, еще более меня заинтересовали остатки портовых построек на берегу, которые сверху хорошо просматривались среди тутовых рощ. Чтобы их осмотреть, мне пришлось спуститься с холма. Благодаря тоннам ила и грязи, которые на протяжении веков приносил Оронт, устье значительно изменилось, а вместе с ним изменилась и конфигурация окружающей местности. Там, где раньше плескалось море, теперь простиралась плодородная почва, засаженная фруктовыми садами.

Среди них стояли фрагменты стены, которой был обнесен порт, и некий фундамент, который при ближайшем рассмотрении оказался фундаментом маяка. Под покровом ежевичных зарослей просматривался лестничный пролет, спускавшийся к бывшей пристани. Вполне возможно, по этим самым ступеням проходили Павел, Варнава и Марк, прежде чем ступить на борт корабля и отправиться в свое бессмертное путешествие на Кипр и в Малую Азию.

На тот момент еще не было написано ни единой строчки Нового Завета. Евангелие хранилось в сердце апостола, а не в его руке. Все, что Павел знал об Иисусе, он получил из своего уникального духовного опыта, а также из уст Петра и других прижизненных учеников Господа. И хотя слова Иисуса пока еще не облеклись в письмена, они уже были известны Павлу. Мы можем представить, как он стоял под тугими парусами, обернувшись лицом в сторону далеких берегов Малой Азии.

«И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой…» [15]

В душе Павла звучал Глас, и, возможно, именно эти слова слышались ему в завывании морского ветра.

Мое путешествие на Кипр на грузовом судне и моя встреча с хорошо замаскированным учеником святого Павла; далее рассказывается о моем посещении руин Саламиса и прогулке по городу крестоносцев Фамагусте. Я любуюсь Пафосской богиней в музее Никосии, провожу ночь в горном монастыре Кикко и стою на развалинах Пафоса, где некогда святой Павел держал речь перед римским проконсулом и одержал победу над его астрологом.

1

В Александретте к нам на судно загнали две сотни сирийских коз, нагулявших жирок на весенних пастбищах Оронтской долины. Они чрезвычайно смахивали на участников ежегодного съезда какого-нибудь ученого общества.

Эти создания сразу же заполнили наш корабль отвратительным языческим запахом и кипучим движением. Козы напрыгивали на фальшборт, словно намереваясь на глазах у всех совершить самоубийство. Они ловко перепрыгивали с деррик-крана на сходни и каким-то образом ухитрились перегнать всех пассажиров третьего класса с кормы на палубу первого класса. Одна злобная тварь — старый рыжий козел — умудрилась тайком проникнуть в крошечную кают-компанию и похитить пучок салата.

Стадо вовсю резвилось, пока мы медленно двигались на юг вдоль сирийского побережья, но когда корабль миновал Сидон и Тир, козы, похоже, прониклись философским подходом к жизни и уже стояли неподвижно. Мы распростились с ними в Хайфе, надо сказать, без всякого сожаления. Я наблюдал, как лохматое блеющее сборище хлынуло по трапу на залитую солнцем набережную. Процесс контролировали пастухи: они подталкивали коз и что-то приговаривали на хриплом, гортанном наречии, которому обучились, должно быть, еще у Пана в те дни, когда наш мир был юн и весел.

Какое-то время судно постояло, покачиваясь на волнах, возле горы Кармел, а затем двинулось в сторону Кипра. Проходя по полубаку, я заглянул в открытый люк и там, в полутьме, разглядел с десяток сирийских коров, которых везли в Египет. Они флегматично лежали на полу, а вокруг них суетились индюшки и куры. Птицы бродили туда и сюда, что-то выклевывали, порой перебегая через неподвижные тела коров. Над ними на палубе стояла дюжина арабских скакунов, направлявшихся к тренеру в Александрию. Эти заметно волновались: переступали с ноги на ногу, нервно вскидывали породистые головы и раздували ноздри.

Корабль представлял собой сущий ад, составленный из жары, тарахтящих двигателей и неистребимого запаха масла. Смуглые египтяне драили палубу, производя при этом неимоверный грохот своими швабрами. Они суетились в металлических переходах под каютами и выплескивали воду из жестяных ведер. Двери кают были открыты настежь, выставляя на всеобщее обозрение повседневную жизнь корабля. За дверью с табличкой «Каюта № 1» скрывался инженер-шотландец, который в этот самый миг ввинчивал стальную трубу в недра своих ритмично постукивавших механизмов. В «Каюте № 2» обретался грек-повар, с мрачным энтузиазмом помешивавший в котле с жирной подливкой. За табличкой «Каюта № 3» открывался замечательный вид на полутемную кладовую, где в поисках мертвых цыплят шнырял мальчишка, помощник повара.

После того как палуба освободилась от полчища коз, пассажиры третьего класса, большей частью сирийские арабы, вновь заняли свои места на корме и теперь лежали в более или менее страдальческих позах — в зависимости от степени подверженности морской болезни. То и дело одна из женщин, укутанная в традиционное покрывало, неверной походкой спешила к борту судна и здесь, бесстыдно откинув покров, обращала лицо к волнующимся глубинам. И никому до этого не было никакого дела. Как быстро условности отступают перед болезнью! Муж, который в нормальных условиях отреагировал бы разводом на подобное нарушение приличий, лежал с закрытыми глазами, время от времени увлажняя губы смоченной в воде салфеткой и неустанно перебирая янтарные бусы комбологиона [21].