Что я любил - Сири Хустведт Страница 37

Я вдруг вспомнил голоса Билла и Люсиль, ворвавшиеся в раскрытое окно нашей квартиры той давней весенней ночью.

— Все равно, — упрямо продолжал я, — этого просто не может быть. Зачем ей тогда было выходить за тебя замуж? Ради денег? Так у тебя в ту пору не было ни гроша.

— Да нет, Люсиль сказала правду. Она не умеет врать. Рассказала она это одной нашей доброй знакомой, знаешь, бывают такие, сперва доложат, кто какие гадости о тебе говорил, а потом давай сочувствовать, на плече рыдать. Только на этот раз гадости обо мне говорила моя же собственная жена.

— Но почему она сама тебе все не объяснила?

— Наверное, не смогла.

Билл помолчал, потом заговорил снова, пристально глядя на отвертку, которую по-прежнему крутил в руках:

— Только после того, как мы стали жить вместе с Вайолет, я вдруг понял, до какой степени ненормальной была моя жизнь с Люсиль. Вайолет настоящая, в ней столько жизни! Она все время норовит меня обнять, каждую минуту говорит, что любит. Я в жизни не слышал от Люсиль ничего подобного.

Билл снова замолчал.

— Представляешь, ни разу!

Он поднял на меня глаза.

— День за днем, долгие годы я жил не с ней, а с кем-то вымышленным, кого сам себе придумал.

— Но я все равно не понимаю. Если она вышла за тебя замуж, значит, все-таки любила!

— Да нет. Она просто слабый человек, а я не оставил ей выбора.

— Ну, знаешь, — возмутился я, — у человека всегда есть выбор, и он сам должен нести ответственность за свои поступки.

Билл опять уставился на эту несчастную отвертку:

— Она беременна. Мне сказала, что все получилось случайно, но теперь они собираются пожениться. Судя по голосу, у нее все хорошо. Будут жить в Принстоне.

— А Марк? Она его заберет?

— Не знаю. Я уже понял, что, как только я начинаю настаивать на том, чтобы Марк жил со мной, он немедленно становится ей очень нужен. Если же я ничего не говорю, он нужен ей куда меньше. Наверное, она хочет, чтобы Марк сам принял решение. Вайолет очень переживает. Она ничего хорошего не ждет и боится, что Люсиль отберет его у нас. Когда дело касается Люсиль, Вайолет испытывает какой-то… какой-то суеверный ужас.

— Суеверный? — переспросил я.

— Именно. Я не знаю, как выразиться точнее. Ей кажется, что Люсиль обладает незримой властью над нами, причем не только когда речь идет о Марке…

Мне не хотелось поддерживать этот разговор. Я убеждал себя, что Люсиль обретет заслуженное счастье. Новый ребенок, новая семья… Наконец-то она сможет вырваться из своей убогой квартирки на углу 3-й улицы. И все же, несмотря на всю благостность этой перспективы, я не мог отделаться от ощущения тревоги и понимал, что Люсиль для меня — тайна за семью печатями.

В последнюю ночь, которую мы провели в Вермонте, я вдруг проснулся и увидел, что Эрика сидит на краешке кровати. Я было решил, что ей просто нужно в уборную, перевернулся на другой бок и собрался спать дальше, но сквозь сон услышал ее шаги в коридоре. Она шла не в уборную. Я встал и пошел за ней. Эрика стояла перед дверью в комнату мальчиков, глядя перед собой широко открытыми глазами и легонько касаясь пальцами дверной ручки, но почему-то ее не поворачивая. Вдруг она отдернула пальцы и начала водить ими в воздухе, как делает иллюзионист перед тем, как показать фокус. Когда я подошел ближе, Эрика посмотрела на меня. Мальчишки, как всегда, спали с ночником, поэтому тонкая полоска света пробивалась сквозь щель между дверью и порогом, чуть выхватывая из темноты лицо Эрики. Она спала! Я вспомнил вдруг, что лунатиков нельзя будить, поэтому ласково взял ее под руку и повел назад, в спальню, но в ответ на мое прикосновение она вдруг громко вскрикнула высоким напряженным голосом:

— Mutti!

Я вздрогнул и выпустил ее локоть. Она вновь застыла перед дверью, осторожно поднося указательный палец к ручке и тут же его отдергивая, словно обжегшись. Наклонившись к ее уху, я зашептал:

— Эрика, это я, Лео. Пойдем, ляжем. Пойдем.

Она снова посмотрела на меня в упор и сказала:

— Это ты, Лео? Ты откуда?

Я обнял ее за плечи и осторожно повел по коридору в спальню, потом уложил в кровать и сел рядом, не отнимая руки. Так, держа руку у нее на плече, я просидел почти час, бдительно следя за каждым ее движением, но она лежала не шелохнувшись.

В детстве я тоже называл свою маму "Mutti", и это слово вдруг как будто пробило в душе глубокую штольню. Я думал о матери, но не о той, какой она стала с годами, а о молодой. Лежа в постели, я внезапно отчетливо вспомнил, как она пахла, когда наклонялась, чтобы поцеловать меня, — пудрой и чуть-чуть духами. Я чувствовал ее дыхание на своей щеке, чувствовал прикосновение ее пальцев, когда она гладила меня по голове. Du musst schlafen, Liebling. Du musst schlafen [8]. В моей лондонской комнате не было ни единого окна. Я лежал и колупал обои с нарисованными листьями плюща до тех пор, пока не проступила широкая полоска желтой неоштукатуренной стены.

В сентябре Берни выставил "сказочные" короба Билла, обвал на Уолл-стрит, который менее чем через месяц произошел в нескольких кварталах к югу от "Галереи Уикса", тогда казался не более возможным, чем конец света. На вернисаже толкалось двести с лишним человек, сливавшиеся в единое головокружительное целое, огромное, многоглавое, многорукое, многоногое нечто, подвластное лишь собственной воле. И это нечто мотало меня, толкало локтями, пихало, обливало коктейлями, оттесняло то в один угол, то в другой. Сквозь гвалт я слышал суммы, в которые оценивались работы не только Билла, но и других художников, сумевших, как тогда говорили, "пробить потолок". При этих словах мне так и представлялись летящие по небу доллары. При этом я доподлинно знал, что дамочка, называвшая цену, якобы предложенную за один из "сказочных" коробов Билла, завышает ее, как минимум, на несколько тысяч. Из настоящих цен никто секрета не делал, каждый желающий мог зайти в кабинет Берни и ознакомиться с прейскурантом. Так что вряд ли дамочка взвинчивала цену умышленно, тем более что начинался разговор с сакраментального: "А вот мне сказали…" Какая, в сущности, разница, слухи это или чистая правда? Здесь, как на бирже, ажиотаж творил реальность. Но вряд ли кому-либо из присутствующих пришло бы в голову связать полотна, скульптуры, инсталляции и всевозможные концептуальные не разбери-пойми, пышным цветом расцветавшие в Южном Манхэттене, со спекулятивными облигациями "пирамид", бешеным ростом цифр и разрывающимися от звонков телефонами брокеров на Уолл-стрит.

Ну и, как говорится, пришедший последним уходит первым. Маленькие галереи, выросшие в Ист-Виллидже как грибы после дождя, одна за другой закрывались; на их месте немедленно появлялись магазины, торгующие рокерским кожаным шмотьем и ремнями с шипами. Сохо начал хиреть. Галереи "с именем" устояли, но и их владельцам пришлось затянуть пояса. Так, "Галерея Уикса" оставалась открытой, но Берни пришлось заморозить стипендии для молодых художников и начать потихоньку распродавать частное собрание. А уж когда один английский коллекционер спустил по дешевке работы нескольких "культовых художников восьмидесятых", они мигом перестали быть культовыми и в считаные месяцы превратились в героев вчерашнего дня, чьи имена произносились теперь исключительно с ностальгическим: "А помнишь…" Про кого-то вообще забыли; наиболее именитые уцелели, но с известными потерями. С летними домами на Лонг-Айленде пришлось проститься.