Половецкие пляски - Дарья Симонова Страница 37

Однажды за философской прогулкой Шуша с Кулеминой набрели на допотопную старушку, которая, глядя на них, медовым голосом госпожи Метелицы восхитилась: «У такой молодой мамы — такой большой сыночек…» Шуша сдерживала хохот, а Кулемина сначала тоже улыбнулась, а потом разрыдалась на всю улицу, вытирая щеки вязаной перчаткой. И в своей обиде и впрямь казалась похожей на Филипка…

А Шуша утешала ее: «Перестань. Рост — ерунда. Лицо-то у тебя женское, симпатичное…»

* * *

К Надьке совсем недавно приплыла золотая рыбка, но, видимо, не дослушала желание до конца. Появился бородатый и правильный Родион, еще не муж, но уже кое-что. Торт «Прага», конфеты «Птичье молоко», вино, цветы, телевизор, пылесос… дорогими подарками дорога в ад вымощена. А телефона своего так и не оставил. Ни адреса, ни телефона. Но Надька ходит счастливая, а злые языки толкуют такое счастье как забавы старого козла-женатика.

Сколько выдумывала историй Шуша за ночным гаданием о таинственном Родионе! Дорожки сходились к не-внятному «не женат, но слишком застенчив»…

Он — отец-одиночка! — догадки роились, как мухи. Женщина-злодейка его приворожила и пьет кровь его, праведную и чистую, что ангельская слезинка… Он — тридцатисемилетнее дитя, стеснявшееся по юности онанировать (это уже Лилькина версия), но теперь обретший истинный восторг любви.

Надька восемь лет не будет знать его телефона. Восемь лет ни одного вопроса, ни одного ответа, только то, что скажет сам, ни одной полнометражной ночи — Родион всегда к шести часам утра затягивает на шее петельку галстука. Машина всегда его ждет. Он всегда звонит. Он всегда безукоризненно контрацептивен. Он дарит великие подарки и даже кофемолку «Филипс»… Он — единственный мужчина, не считая недоразумения в парке. Надьке иногда хочется спросить его: когда мы умрем, нас похоронят вместе? Хотя бы — на одном кладбище, чтобы призраки наши гуляли за ручку по тропинкам и за давностью лет слились бы не хуже Адама и Евы… Но Надька вбила себе в голову, что Родион, человек тонкий и проницательный, усмотрит в вопросе злой умысел и больше никогда не позвонит. А тогда Надька ляжет на скамейку возле «Печатного», где они с Шушей частенько любят дожидаться своей очереди за авансом, и даже березового сока уже не попросит, а просто решит, что умерла…

Шуша, время от времени поедая кнедлики от Родиона, вздыхает — когда же свадьба, а Надька только «тс-с-с…»

Рома редко, но изменял своим привычкам. Обычно Шуша, удерживая время на веревочке, не глядя на часы, ждала Рому. Предупредительный звонок… час двадцать на электричку, вот идет по улице, забывает срезать углы, читает объявления на водосточных трубах, шипит «кис-кис» египетским кошкам — барельефам, оглядывает по привычке двор, спотыкается о крыльцо… вот-вот… Звонок! Нет, это соседям принесли телеграмму. Шуша привыкла ошибаться. И вдруг ей было позволено не ошибиться. Рома выследил ее, сошедшую с автобуса в вечернем солнце и не в вечернем платье, в вечерней пустоте. Спрятался в подъезде на цыпочках, и с высоты чопорного католического портала на Шушу посыпались розы. Их, конечно, было всего пять, но воображение дало множительный эффект… la vie en roses началась…

Шуша даже испугалась оказаться навсегда счастливой. Так вот ждешь своей синей птицы, думаешь, прилетит райская пташка красоты невиданной, а приходит дикий непонятный зверь и скребет тебя изнутри, и шепчет: лети, чертова разиня! А ты топчешься на месте и боишься пошевельнуться… Земля не пускает…

Зато болтовни потом на год, а то и на всю жизнь…

Встретила Шуша товарку по полиграфическому. Звали, кажется, Валентиной, Валентина Пустое Место, прозвала ее Кулемина, потому как Валентина всегда молчала и никому не подсказывала на экзаменах. Но казалось, что все знала.

* * *

Валентине не повезло. Она, дурочка, все чего-то ждала, а на пятом месяце плакать поздно. Она все равно плакала, горькую ягоду ела одна, а паренька и след простыл. Строгие родители в каком-то приморском городишке ждали от нее успехов: распределили ее неплохо, и девочка она была аккуратная и неершистая. Никто с ней не дружил дольше полугода. Шуша купила ей мороженое и спросила впрямую: кто? Валентина помялась, но сказала. Оказалось, веселый кадр из преподавательского состава. Чему он их в полиграфе учил — уже не вспомнить, и не в этом суть. Жалостливая натура Шуши зашевелила шестеренками. Пронырливая Лилька достала его телефон, а как — это уже не «наша» забота. За других умирать не так страшно, как за себя. И Шуша позвонила в минутном помутнении рассудка по выуженному номеру.

На другом конце провода приятный издевательский голос вежливо выслушал претензию и выдохнул: «Ну, девчонки, вы просто тимуровцы… Любите ножки раздвигать — любите и саночки возить…» Потом приглашал Шушу к себе, мол, «посидим у камелька»… Впрочем, память спасительно вычеркнула паскудные интонации, Шуша перед разговором для храбрости хватанула сто граммов Мишиного коньяка…

Прогулка ее успокоила. Печальный образ Валентины сгинул в неглубокой речке. Бывает так, что все обходится… все меняется. Даже Эмма, вечная константа, после родов перестала быть Эммой, плечи округлились, спина выпрямилась, вероятно, душе стало просторнее. И все дело в том, что смешно называется «ждать ребенка». Будто однажды постучится в двери пухлощекий ребенок, войдет и скажет: «Вот он я, ваш ребенок… дождались…» И все засуетятся, заворкуют вокруг него…

Скоро сказка сказывается…

* * *

С детьми Шуша ладила, как любая няня, но тряслась над ними, как наседка. Анька — другое дело, своя рубашка ближе к телу, Шуша привыкла к роли ее подставной мамаши. Насидевшись, нагулявшись и насюсюкавшись с Анечкой, Шуша насытилась по горло, и свои дети казались нереально далеким будущим. Сначала Эмма народит младшего сына, дотянет его лет до пяти, а уж после можно думать о своих. Но арифметика лет рушила планы ловкими бильярдными ударами. Нужно поспеть до тридцати, а то — беда. В двадцать лет ума нет — и не будет. В тридцать лет мужа нет — и не будет. В сорок лет денег нет — и не будет. Деньги и ум — бог с ними. Будет муж — остальное приложится. Так рассуждал папа. Мама морщилась, она считала грехом такую считалку, ей думалось — все само сложится, на все воля доброго аллаха, так что примем за истину, что он милосерден…

По-своему…

У Лилечки дома появился шелковый унитаз. Шуша обомлела, и мочевой пузырь с испугу не сработал. У Лилечкиной мамы, строгой, бережливой, похожей на подрумянившийся бублик, завелся новый муж. Самый что ни на есть законный, на двадцать лет ее моложе. Лилечка, которую смутить было трудно, пребывала в легкой задумчивости. Однако богатство и «широкая нога» отчима приводили ее в восторженное замешательство. Отчим не отличался от простых смертных более ничем, также он не отличался ни живостью ума, ни веселым нравом, ни изобретательностью. С мрачной решимостью и закатанными рукавами он вкатывал в дом очередную импортную каракатицу для усовершенствования домашнего быта. Новый холодильник напоминал гроб для баскетболиста, диван — цирковой батут… Старую квартиру продали, купили четырехкомнатную, облагороженную двухлетним ремонтом. Впрочем, несмотря на открывшийся рог изобилия, Лилечкина мама не превратилась в щедрую хозяйку, и угощение в этом доме по-прежнему было скромным. Шуша с раздражением замечала, что голод здесь не утолишь. К чаю подадут два печеньица из умопомрачительной коробки и одну заморскую конфетку. И вообще на кухне лучше долго не трепаться, а то может нагрянуть хозяин… и неплохо, если девочки пойдут прогуляются… Лилечка с Шушей недоумевали, а Лилька еще и злилась: ее не осыпали золотыми монетами, и шиковала она на средства любовников. Она задумала назло врагам выйти замуж. В который уж раз, ухмылялась про себя Шуша, но сейчас ситуация была серьезной, ибо Лиля бросила свою непыльную и уютную работку в маленьком издательстве, предмет зависти Шуши и Надьки. Бросила ради полноценной жизни с толстым киноператором, который уже выдумывал фасон свадебного черного платья с красным бантом на пояснице. Как водится, в Датском королевстве в очередной раз что-то сломалось, и скоротечная идиллия быстро себя исчерпала. Лиля погрузилась в изнурительное чувство к безработному философу, и Шуше пришлось провести немало времени, выгуливая страдающую Лильку по промозглым улочкам. Что касается любовных дел, Лилечка верила в Шушу, как в Бога. Если Шуша была рядом, если именно она звонила, именно она гадала и писала разъяснительно-иносказательные письма Лилечкиным пассиям — удача, пусть на время, но была обеспечена. При этом Лиле удавалось оставаться загадочной, в меру растрепанной и легкомысленной и почти недоступной, и почти не знающей, что, ах, подружка ей так помогла, и зачем это она… Посему в качестве талисмана Шуша эксплуатировалась нещадно, и ее общительность приобрела нездоровые формы. Натренировавшись на улаживании чужих ссор, Шуша могла со спокойной совестью устраиваться работать спасительным голосом на телефоне доверия. Миша, однажды услышав, как Шуша два часа успокаивала соседку, бабу Лину, переживавшую по поводу ирано-иракского конфликта, сделал соответствующие выводы. «У тебя есть задатки целителя», — заявил он Шуше и повел ее в свой кабинет, где вел какие-то модные приемы для страдающих непонятно чем пациентов. Там он заговорил зубы беспокойной женщине, а Шушу спрятал за ширмой. «Вот сейчас с вами побеседует подающая надежды…» Такого поворота дела Шуша никак не ожидала, но отступать было поздно. Деревянно сев на стул перед благоговейно выпучившей глаза тетушкой, Шуша приступила к выполнению Мишиного эксперимента. Беспокойная женщина как на духу выкладывала Шуше незатейливую судьбинушку. Муж, кажется, связался с другой, а сын, кажется, — с дурной компанией. Периодически капала слеза, и в эти моменты пациентка хватала Шушу за руку, так что в конце концов стала неожиданно родной и близкой. Кроме поддакивания и хмыкания, Шуша почти не издавала звуков, разве что скрипела стулом. Тем не менее у женщины таинственно заблестели очки, она встряхнулась, заерзала и начала истерически благодарить Шушу. Та плохо понимала, что происходит, но из-за ширмы спасительно выплыл Миша и поторопился замять дело, пообещав следующий сеанс. У Шуши заломило в висках и подкатила волна, сжавшая легкие в комок, как если бы она целый день отмывала с хлоркой общественные туалеты… Миша разглагольствовал про энергетику и чакры, потом пришла Мишина любовница-массажистка, ревниво оглядевшая Шушу — видно, приняла ее за жену… Тут Шуша решила, что ноги ее здесь более не будет, и ее парапсихологическая карьера поспешно увяла.