Изменники родины - Лиля Энден Страница 37

— «Больше не буду!» — передразнил он Виктора. — Этак и вся ваша братия заявит: «больше не буду!» — так всех и принимать обратно?

— Никого не принимать! — резко перебил его до тех пор молчавший Конрад и указал пальцем на Виктора. — Только его одного! Раудер приказал!

— Раудер приказал?

На губах Виктора мелькнула торжествующая усмешка, но он поспешил ее спрятать и заменить жалобной миной.

— Николай Сергеич! Возьмите!.. Даже Раудер позволил! — протянул он.

— Ладно! Володя, выдай ему винтовку! — распорядился Венецкий, прекрасно видевший все перемены погоды на выразительной Витькиной физионимии.

Почему Витька разыграл эту комедию упрашивания, если он знал, что бургомистру все равно, даже против воли, придется выполнить распоряжение коменданта? И почему Раудер сделал исключение для Щеминского, хотя сам же приказал выгнать всех Баранковских полицаев?

Если бы Венецкий знал, какую роль играл Витька в казни Баранкова, он не удивился бы, но обычно болтливый Витька об этом своем подвиге молчал как рыба.

* * *

Первый крупный конфликт на новой работе получился у Венецкого с переводчиком Конрадом.

Когда мельник Терещенков принес отчет за первые десять дней работы мельницы, там оказалась следующая запись, сделанная без всякого документа: «Отпущено Катковской Фрузке 32 кг муки по распоряжению Кондратия Иваныча».

Ефросиния, или как она сама себя величала «Фруза Константиновна» Катковская была в городе человеком известным: еще до войны ее многочисленные любовные приключения служили богатейшим материалом для чесания языков липнинских кумушек.

После прихода немцев в ее доме шло непрерывное пиршество, на котором хозяйка, разодетая в пух и прах в собранные по брошенным квартирам чужие наряды, принимала днем и ночью дорогих гостей из числа завоевателей и угощала их бесплатно собранным добром и дешевой любовью. Гости в долгу не оставались и натаскали Фрузке всякой всячины немало.

В период «месяца советской власти» она рассказывала корреспондентам «ужасы» о немецких зверствах и — тоже принимала гостей, только уже не немцев, а «своих», русских, и опять гости не скупясь оплачивали ее гостеприимство.

Во время правления рыжего коменданта она стирала ему белье и пользовалась его благосклонностью; но рыжий комендант был скуповат, и Фруза одновременно «закрутила любовь» с более щедрым человеком — Иваном Баранковым, который делил свое внимание между нею и своей третьей женой, белорусской беженкой, и обеих снабжал всем, чего душа пожелает, за счет награбленного.

При смене комендатур Катковская осталась в должности комендантской прачки, хотя сама лично она только принимала и приносила белье, а стирала его жившая у нее в доме из милости баба-погорелка.

После внезапного падения Баранкова любвеобильная Фруза стала подыскивать себе нового возлюбленного, побогаче и починовнее, и у ней сразу же явилась мысль завладеть самой яркой звездой на липнинском небосклоне — новым бургомистром Венецким.

И вот в один из первых дней его правления она явилась к нему в кабинет, нарядная, кокетливая и веселая.

— Здравствуйте, Николай Сергеич! Поздравляю вас!

— С чем? — удивленно спросил Венецкий.

— С новой должностью! Наконец-то у нас будет настоящий бургомистр, не то, что этот старый дурак!

— Однако, вы в гостях бывали у этого «старого дурака», — не выдержал «настоящий бургомистр».

При первом же взгляде на посетительницу в его памяти живо всплыла безобразная сцена, разыгравшаяся в доме Сальникова, когда он ходил туда за справкой; ярко вспомнилась физиономия пьяной Фрузки, которая сидела рядом с Баранковым, хохотала над его остротами и горланила песни.

— Что вы, Сергеич? И никогда к нему не ходила! Стану я ходить к такому дураку и пьянице!

Венецкий поднял глаза от какой-то бумажки, которую вертел в руках.

— Неправда! Я сам вас там видел, когда вы вместе с Баранковым собирались вешать всех жидов и коммунистов, и меня в том числе.

— Ах, что вы? Вы, верно, обознались!

— Я был трезв, Ефросиния Константиновна, — сухо сказал Венецкий. — И память у меня получше вашей, так что врать не стоит…

Катковская уже сама поняла, что врать не стоит.

— Ах, помню!.. Теперь помню!.. Я тогда к ним по делу пришла, а Иван (он же был такой нахальный) пристал ко мне, чтоб я выпила спирта… и я после совсем ничего не помню…

— Ну, а зачем вы ко мне пришли? — прервал Венецкий. — Неужели только поздравить?

Фруза поправила платок на голове и кокетливо улыбнулась.

— Выпишите мне, пожалуйста, хлеба!

— Разве у вас хлеба нет?

Фруза в ответ расхохоталась.

— Что вы, Сергеич? Это только у дураков, которые по сторонам зевают, нет хлеба; а я-то, слава богу, не дура!..

— Зачем же вам выписывать хлеб? — Венецкий говорил тихо, приглушенным голосом, еле сдерживаясь.

— Как зачем? Он же мне не лишний!.. Теперь хлеб вместо денег… А я работаю: комендантам белье стираю…

— За стирку белья коменданты сами с вами расплачиваются хлебом: это я сам видел, и не далее, как вчера…

— Это сухим-то, плесневелым?… Да разве это хлеб? Его свиньи есть не станут!..

— Свиньи, может быть, и не станут, а люди едят! А для того, чтоб на пекарне хлеб получать, вы слишком умны: его там и для дураков маловато!..

Фрузка вытаращила глаза, не сразу поняв смысл сказанного; потом сообразила и закричала визгливым голосом:

— Так я к коменданту пойду жаловаться!.. Я работаю! Я имею право хлеб получать!.. Еще чего придумали, каким-то лодырям давать, а рабочему человеку и хлеба нет!..

Венецкий встал из-за стола, подошел к Фрузе, взял ее сзади за плечи, повернул и слегка подтолкнул к двери.

— Идите домой, умная женщина, и больше ко мне с подобными просьбами не являетесь! — сказал он, не повышая голоса. — И имейте в виду: если не хватит хлеба дуракам, я у вас отберу, а их накормлю! Идите!..

Фруза Катковская шла домой, раскрасневшись от злости, и ругательски ругала «Ленку-агрономшу», которая, по ее мнению, выхватила у нее из-под носа бургомистра.

— Если бы не это стерва, разве бы он меня так оскорбил? — рассказывала она всем своим знакомым. — Это все она ему про меня набрехала… Мне еще ни один мужчина не отказывал, что бы я не попросила…

Но про то, что после этого случая, по неизъяснимой прихоти ее сердца, молодой и красивый бургомистр стал ей нравиться еще больше, чем прежде — она не рассказала никому.

Потерпев неудачу с попыткой приворожить Венецкого, она решила снова обратить свои чары на немцев, но Шварц был к ее любезностям совершенно невосприимчив, а Раудер держал себя слишком неприступно, и ей пришлось удовлетвориться «долмечером» Конрадом.