Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 37

— Нет, — прозвучала Лушка. — Зачем мне?

— Ты что здесь — навсегда поселилась? — рассердилась Марья. — Выйдешь когда-нибудь — работать потребуется. Ну? Лучше, чем в потолок смотреть.

— Ты же смотришь.

— А я, можно сказать, на пенсии. У меня стаж. Можно и в потолок.

Лушка качнула головой. Лушка не соглашалась. Марья не отступила:

— Раз мы на машине ехали, где-то под Златоустом. Дорога кое-какая, лес… Я сначала не заметила, а потом — сосны-то без иголок! Стоят как нормальные, не падают, только неживые. Кто-то объяснил: цементный завод рядом, поры выбросами закупорило, задохнулись.

— Похоже, — прислушалась к себе Лушка. Помолчала и повторила: — Очень похоже.

— Мало ли что! — тут же воспротивилась Марья. — Можно и из воды масло сбить.

— Из нашей — можно, — подтвердила Лушка.

— Ты мне не нравишься, — заявила Марья.

Лушка дернула плечом, уставилась в окно, стала ждать ветку с ягодой. Марья недовольно молчала. Не поворачиваясь, Лушка попыталась объяснить:

— Я сначала спортзал мыла. Потом на конвейере магнитофоны собирали. Три винта за десять секунд. Десять секунд — три винта, три винта — десять секунд…

— Декрет хоть оплатили?

— Из-за этого и пошла.

— Я и предлагаю — язык.

— Все равно будет — десять секунд и три винта.

— Готового не найдешь. — Лушка не ответила. Она смотрела в окно. Окно было пусто. — Я хочу тебе помочь, — сказала Марья.

— Знаю, — сказала Лушка. Соскочила с кровати, сделала несколько шагов, остановилась среди коек лицом к окну. — Маш… Ты ничего не слышишь?

— Где? — осторожно спросила Марья.

— Вокруг, — сказала Лушка, и Марья заметила, как сторожко торчат Лушкины уши на бритой голове. — Ты не чувствуешь — что-то есть?

И не стала ждать ответа, подошла к окну вплотную. Но окно содержало лишь черную решетку и серую мглу, мгла была плотной и бесперспективной, в ней не было глубины, а только плоскость. Лушка подумала, что не надо и решеток, когда есть эта белесая, беззвучная стена, пресекающая взгляд, а за спиной вереница других стен, выстроенных человеком в дополнение, и тиски тихо сжимаются и сплющивают, и ты после этого только плоская тень и уже не знаешь, была ли когда-то жива, и уж совсем нет надежды на твое объемное продолжение.

Лушка не мигая смотрела в заоконное отсутствие, и отсутствие прорезалось в металлических ячеях движущимися искристыми блестками, рождающимися, коротко существующими и исчезающими. Блестки были быстрые и мелкие, мельче игольчатого инея в морозный солнечный день, но в природе близился апрель и застыла пасмурность, а малые бледно-электрические точки продолжали чертить видимый путь во всех направлениях, точек становилось все больше и больше, они возродили глубину золотыми стежками далеко вперед и в стороны, и стало понятно, что это есть чья-то незнакомая жизнь, быстротечная в единичности и непрерываемая во множестве, жизнь присутствует рядом радостно и полно, и эта радость нянчит землю из края в край.

Лушка, не оборачиваясь, позвала Марью:

— Иди сюда…

Марья неторопливо подошла. Лицо у нее было непроницаемым.

— Смотри в воздух, — сказала Лушка. — Туда, через решетку… Долго смотри.

Марья, навесив ироничную усмешку, развернулась в указанном направлении. Безбровое лицо заранее сообщило Лушке, что оценит всё скептически и ни в какие поддавки играть не станет.

— Видишь? — прошептала Лушка. — Это и с той стороны, и здесь… Это везде… Ты когда-нибудь видела такое?

— Да я вообще ничего не… — И оборвала себя на полуслове, и замолчала, отсутствующие брови сошлись к переносице и изумленно поднялись. Губы дрогнули новорожденной улыбкой. — Красота какая… И совсем другое… — растерянно пробормотала Марья. — Полнота, совершенство и нет смерти… Я знала, что смерти нет.

— Думаешь, это только сейчас? — спросила Лушка.

— Это не может быть только сейчас. Это же видно — что всегда. Надо же — обитать в этом, как в воде, и не замечать? Ты это имела в виду, когда говорила, что что-то есть?

— Да я сама в первый раз… Нет, это другое. Само по себе, и на нас никакого внимания. А другого для тебя — ничего? Ну, будто ты глухая, а вокруг много-много, и старается тебе объяснить, а ты кляча клячей…

Марья не отозвалась. Она продолжала стоять у окна и пробовала пальцем дотронуться до микроскопических светильников.

Лушка вернулась на кровать. Через некоторое время медленно приблизилась Марья и изрекла:

— Или мы просто спятили. — И смотрела ожидающе.

Лушке показалось, что Марья очень ждет, чтобы ее последнее предположение было опровергнуто незамедлительно и по возможности без натяжек, но совсем не потому, что Марья боится оказаться спятившей, а потому, что предпочла бы без всяких сожалений вместо мира обреченно ограниченного — мир разомкнутый и бесконечный. А что касается сумасшествия, то она скорее застынет в реальной неподвижности навсегда, если Лушка немедленно не докажет, что сумасшедшие люди стучатся в случайно обнаруженные двери других соотношений.

Лушка смотрела Марье в лицо, Марья терпеливо ждала. И от этого ожидания Лушка почувствовала себя старшей и ответственной. Ответственность сосредоточила ее в какой-то точке внутри, и окружавшее внешнее, продолжавшее оставаться невнятным, тоже прорвалось к той же точке внутрь и сделало Лушку физически неспособной даже к малому движению, но растворило преграды, удерживавшие ее в узких тюремных границах. Лушка без особого удивления поняла, что способна, если окажется нужным, оторваться от постели и спланировать к потолку, или освободить окно от вмонтированной в стену решетки, или встать и спокойно пройти мимо дежурной сестры к выходу и миновать дверь, ее не открывая. Очевидная доступность недоступного качнула стены, стены заструились прозрачным маревом, в прозрачном висела темной недвижностью Марья, — ах да, я что-то должна для нее, и Лушка, не поворачиваясь, остановила взгляд на тумбочке около кровати, сконцентрировалась на неубранной после завтрака эмалированной кружке с опущенной в нее ложкой, да, тонкая алюминиевая столовая ложка…

Это увидела Марья. Столовая ложка шевельнулась, оживая. Ложка оторвалась от края и опустилась, брякнув. Снова приподнялась и брякнула снова.

— Ну-ка, ну-ка, — ожила вместе с ложкой Марья и подступила к тумбочке ближе. — Можешь еще? Я азбуку Морзе знаю: точка-точка-тире… — Марьина рука дотянулась до стены, стала выстукивать суставным пальцем: — А вот так — SOS…

— SOS… SOS… — забилась ложка о край.

Марья немедленно опустилась на соседнюю кровать. Лушка уменьшилась до размеров самой себя и прикрыла глаза, чтобы не видели нищего возвращения.

— SOS… SOS… — бились их сердца, и бедственный сигнал облек землю и стал удаляться в стороны, и Марья наконец ощутила ответное чье-то напряжение, похожее на любовную речь немого.