Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 37

Правда, в данный момент я ясно чувствую, что какая-то часть меня, мой дух, «отлынивает» от такого задания, как это называется на школьном жаргоне. Но в моем возрасте, в моем положении я не вправе с этим считаться. — — Что ж, я буду писать дальше, утешаясь мыслью, что позже, при случае, просто вырву эти страницы. — Мне кажется: всё, что я писал до сих пор о своих отношениях с умершим Тутайном, может только навеять на читателя скуку. Это должно меня утешать. (В конце концов, общественность, с которой мне приходится иметь дело, это лишь один Единственный: ОН — нечто такое, что я себе вообразил.) — — —

Я решил, что буду спать с ним, в его комнате. Однако формалиновые пары столь сильно раздражали мои легкие, что о таком и речи не могло быть. Я объяснил ему это, снова упаковал его во влажные носовые платки, прикрыл сверху простыней. Сразу за порогом двери, на полу — вот где я намеревался спать. Я наконец покинул его. Было по-ночному темно и вместе с тем светло от лунного света. В гостиной я зажег лампу, устроил себе постель, приготовил место для Эли. Наведался к Илок, насыпал ей овса в ясли, принес в стойло сено и солому. Потом, вернувшись в гостиную, принялся тяжелым молотком толочь необожженные кирпичи. Они распадались под ударами на пылевидную крошку и более крупные гранулы. Грубые частицы я измельчал ясеневым брусом. Я приготовил себе еду, сварил кофе. Насытившись, взглянул туда, где обычно сидел Тутайн. Это место пустовало. На мгновение мои чувства, похоже, забыли, что он умер. Но теперь на меня обрушилось настоящее горе, из-за него. Как мог я не уберечь единственного, кто был рядом со мной! А теперь за столом всегда будет царить немота, и из его комнаты сюда не проникнет ни звука! Ни страха, ни изумления я бы не испытал, если бы дверь в ту комнату на моих глазах вдруг раскрылась и он шагнул бы в гостиную. Но дверь оставалась закрытой… И тут я безудержно разрыдался. Я чувствовал себя одиноким, как никогда: полностью осиротевшим вместе со своими животными. Я страдал от отравленной раны любящего, который знает, что его покинули. Я совершенно растворился в слезах. Ни одна мысль не занимала прочного места в моем сознании. Мысли вихрились, мелькали, но не были настолько устойчивыми, чтобы побудить меня хоть к малейшему действию. Только внезапное понимание, что нужно запереть входную дверь — чтобы никто, кем бы он ни был, не застал меня таким зареванным, — отогнало меня от стола.

После я выпил коньяку, ибо без такого облегчения не вынес бы этого часа. Поздно ночью еще раз разжег огонь в печи, потому что меня знобило. Я бодрствовал до полуночи. Нелепая надежда подсказывала, что он придет. Моя уверенность в великом равнодушии Природы, пришедшая с жизненным опытом, уступила место будоражащим суевериям. Но Тутайн оставался вдали. Его больше не было. Он стал, для себя и для меня, всего лишь вязанкой воспоминаний. А предстанет ли предо мной когда-нибудь это вместилище памяти, не все ли равно? Хотел ли я близости с ним как с привидением? Разве сам я не предпочел, чтобы его присутствие было гораздо более реальным, в виде костей и плоти? Пусть и безжизненных, но все же представляющих собой материю — последнюю материю, в которой обитала его душа; последнюю форму, носящую отпечаток его духа? И разве костный мозг — клеточное здание, состоящее из твердой фосфорнокислой извести, где умирающий находит последнее прибежище для своего естества, — не заключен как раз в такой материи, которую я хотел сохранять ради него и ради себя, ради нас обоих, пока на это хватит моей изобретательности и прочих способностей, моего собственного существования? — Я услышал, как часы пробили час ночи. Тутайн не пришел. Он никогда не придет. Разве что разреженный, в виде тени, — но я бы не хотел, чтобы он таким образом отделался от меня… Я поправил свою постель и лег спать.

* * *

Я уже не помню, снился ли он мне в ту первую ночь. С тех пор я очень часто вижу его во сне. Но никогда так, как если бы он был безжизненным или умершим. Я переношу на ночь те разговоры, в которых мне отказано днем. Наверное, в нас есть слои переживаний или сознания, которые не связаны со временем, которые — по крайней мере — беспрепятственно располагают всем пространством прожитой нами жизни. Моему разуму трудно поверить, что Тутайн или какая-то его часть — телесная ли или своего рода излучение — активно участвует в наших сновидческих разговорах. Не удовлетворяет меня и такое толкование, что его кровь, когда-то влившаяся в мои вены, образовала во мне потаенный резерват и что именно оттуда он — пользуясь мною же, сам все еще живой — реагирует на происходящее слабыми импульсами. Это толкование кажется мне не менее невероятным, чем первое. Насколько мало я могу объяснить для себя многочисленные сновидческие разговоры, резкие реплики, которыми мы с Тутайном обмениваемся, со всеми их красками, аргументами, сердечностью, с их расщепленностью на «ты» и «я», — настолько же мало я сомневаюсь в том, что это я сам или часть меня каждый раз вновь высвобождает несметные сокровища наших разговоров в прошлом. На протяжении многих тысяч дней мы, пользуясь словами, занимались строительством: каждый из нас работал над духовностью другого. Все впечатления, на которые каждый из нас был способен, мы выкладывали друг перед другом. Мы оттачивали наше чувственное восприятие друг об друга, каждый из нас научился любить плоть другого. Мы даже предоставили друг другу возможность пережить высочайшее, почти гибельное исступление. За те дни и ночи мы предвосхитили все разговоры, на которые были бы способны даже и в будущем. Вот только осознанное мышление прикрыло забвением многое из тогдашней дерзкой основательности. Но сон порой растапливает такой покров, как весеннее солнце растапливает снег, — и тогда кажется, будто нежные цветы, проклюнувшиеся из-под земли, выросли впервые. Мы забываем, что они вырастают год за годом, становясь вестниками красивой и исполненной надежд поры.

Едва ли мы с Тутайном — в возрасте двадцати восьми, или тридцати пяти лет, или в каком-то другом молодом, но уже достаточно зрелом возрасте — отличались меньшим разнообразием духовной жизни и меньшей силой воображения, чем я сейчас, когда я чувствую первые признаки упадка и мои мысли уже не такие свежие, как раньше, да и формируются с трудом. Даже музыкальные произведения, которые я сейчас записываю, это красиво развитые повторы более ранних идей. Разве что усердия у меня теперь больше, да и рабочий инструментарий форм стал привычнее моим рукам. Может быть, заброшенный невод вытаскивает для меня из Моря Воспоминаний сразу много роскошных сокровищ. — Но если дело обстоит так, что мы с Тутайном на протяжении двадцати лет тщательно изучали друг друга, боролись друг с другом, друг друга мучили, ненавидели и еще больше любили; что каждый из нас не жалел слов, чтобы сделать себя понятным для другого, навлечь на себя презрение или просветление, быть утешенным или получить совет, а может, и почувствовать себя оплеванным, — то, значит, мы уже обменялись всеми репликами, какими только могут обменяться два человека нашего склада. (И надо еще учитывать, при каких внешних обстоятельствах мы жили!) Тогда, выходит, в моих сновидениях можно найти ответ на любой вопрос, помощь в преодолении любого сомнения, предостережение от любого необдуманного шага, всякого рода наставления и советы. Можно найти ответы Тутайна, помощь Тутайна, предостережение Тутайна, наставление и совет Тутайна.