Не исчезай - Женя Крейн Страница 37

– Как Иов, да? Скорбь в пустыне. Или ярость в пустыне…

– Отчасти… Что есть поэзия, если не продукт столкновения скорби человеческой с разумом?

– С кем или с чем сражается поэзия?.. Со смертью?.. Роберт, но человек все же восторжествовал, нам сообщают об этом ежедневно… мир уже пора спасать – от людей!.. С другой стороны, торжество давным-давно завершилось… Мы победили всех, но нас побеждают клопы. Это мне ассоциативно приходит в голову из-за нашествия клопов на Нью-Йорк и Бостон. Подумай, именно этим мне и приходится заниматься на работе – бедные старички и старушки страдают в первую очередь… Старость – страшная вещь! Я читала где-то, что стихи – это продукт настойчивого смертного шепота в расцвете лет, словно сама смерть нашептывает тебе шелестящими губами… Но если так, почему Бродский считал, что человека, читающего поэзию, труднее победить?

– Люба, при чем здесь клопы? О чем ты? Все, что у человека есть, это любовь; поэзия – это уже роскошь, сама квинтэссенция жизни в одной крохотной снежинке, что вот-вот растает… Что за бредовые у тебя мысли, Люба? Женщине надо чувствовать, ощущать, а размышлять может быть вредно… Особенно таким женщинам, как ты, Люба… Кстати, а кто такой Бродский?

– Бродский – это отчасти твой наследник, поэт. Только пепел знает, что значит сгореть дотла… Стихи его – это был наш способ сохранения себя в мире… в духовности – в России тех лет;, наша оппозиция, возможность заглянуть за горизонт… Он очень высоко ставил твою поэзию, Роберт. Знаешь, отчасти его судьба – вернее, его выбор – напоминает твою жизнь. – Смеется. – Его судили за тунеядство… Ну, как бы тебе это объяснить?.. Он решил жить жизнью поэта… У него было величие замысла. Ну вот как у тебя! Не просто поэзия, но величие замысла всей жизни.

– Ну что ж… Искренность означает разные вещи для каждого последующего поколения… Здесь играют роль такие понятия, как экстравагантность, сомнения, страсть, беспощадность, рефлексия… Вчера Фрост звучал искренне, затем этот Бродский прозвучал для твоего поколения искренне и просто…

– Это правда! Он сложен, но его сложность – это простота без сентиментальности. Я думаю, что он больше даже философ, чем поэт… Но это мое личное мнение. Из него сейчас сделали модный тренд. А на самом деле это был очень частный человек, так мне кажется. И они – они! – никогда теперь не смогут понять, чем он был для нас тогда, в России, до отъезда, и как его присутствие в нашей жизни ощущалось, давало нам надежду на… я не знаю… духовность, на продолжение жизни в мире, истории? Он был человеком будущего… Его стихи, мысли не были привязаны к месту, в них было нечто общечеловеческое.

– Ты так любишь его поэзию?

– Наверное. Стала ценить. Может, и любить… Любила я Блока и Цветаеву. А ты знаешь, что ему дали Нобелевскую премию? Бродскому то есть. Я читала, что ты хотел получить Нобеля, да?

– Безусловно, они должны были дать Нобелевскую премию мне, а не, скажем, Фолкнеру или этой Перл Бак… Фростовские стихи труднопереводимы. Пожалуй, только русские смогли адекватно передать величие моих стихов.

Разговоры с Робертом – это уже постоянное. Есть ли он рядом или она лишь думает о нем? Постоянное бормотание слов, произнесенных или лишь осмысленных в потоке ежедневности. Почему ей приходят в голову подобные мысли? What’s wrong with you, Luba? Возможно, дело в том, что она воспринимает себя в качестве человека частного, о котором говорил Бродский, возвещая личную правду. Докричаться, чтобы тебя услышали, или тихо, но настойчиво отстаивать свою правду? Если эстетическое чувство первично и более существенно, то что есть правда – справедливость и нравственность? Или красота? И способна ли красота спасти мир, если у каждого из нас своя красота и свои понятия о нравственности? Платоновскую красоту соотношения частей уже давно погубила пресловутая политкорректность.

Роберту не привелось говорить со стокгольмского подиума, где Бродский выступал почти четверть века спустя после смерти Фроста.

– Роберт, что бы ты сказал, выступая с этого… гкхм… возвышения?

– Как, черт возьми, я могу это знать?

– Ну, предположительно…

– Ни одной лекции не готовил заранее, ни одного выступления… Чувствовал аудиторию и говорил, приспосабливаясь к моменту.

– Ты хочешь сказать, что и к нобелевскому выступлению не стал бы готовиться?

– Откуда мне знать? Может, и не стал бы. А ты, Любочка, ты бы стала готовиться?

– Я?!! Роберт, вот и ясно, что ты – не он. Настоящий Роберт никогда бы не задал подобного вопроса.

– Почему ты о нем так плохо думаешь? К тому же люди меняются…

– Когда? После смерти?

– Почему бы и нет? Можно ли знать, что там, за тем порогом?

– Ну уж тебе это должно быть известно! Тем более что ты, если ты – это он… мне кажется, он… или ты… не верил ни в какую жизнь после смерти, ни в какое Царство Божье…

– А ты?

– Не знаю…

– А предположить, что оставленные после себя тексты могут изменить человека, тебе не приходит в голову?

Джейк пригласил Любу посетить лекцию, которую собирался проводить для проживающих в «Садовом приюте», где приобрел квартирку и счастливо коротал дни со своей дорогой Джейн. Любе представлялось, что она едет на ферму – помимо «приюта», название переводилось как «Лесная бухта», «Убежище в саду», а также «Укромный уголок в саду».

«Приют» оказался огромным жилым комплексом. Расположенный на озере, окруженный яблоневыми и вишневыми садами, охраняемый от посторонних глаз шлагбаумом, электронными устройствами и лесным массивом, одно из самых дорогих в Новой Англии «убежищ» для пожилых, это был настоящий санаторий. Здесь практиковали лучшие врачи; за профессорами, банкирами, бывшими предпринимателями ухаживали со всем старанием, присущим дорогому заведению подобного класса. Два магазина, три ресторана, библиотека, бассейн, спортивный зал, массажные кабинеты, сеансы физиотерапии, два кинозала; картины в богатых рамах, пальмы в горшках, цветы повсюду, музыка в холлах, где мягкие ковры заглушают шарканье ног и постукивание ходунков.

– Самое отвратительное здесь – это индюшки, – жаловался Джейк.

– Индюшки? – удивлялась Люба.

– Индюшки. Знаете, Луба, как кулдыкают индюки? Вот так и здесь – сплошные индюшки.

– Но, Джейк, здесь так хорошо. Я бы согласилась, – смеялась Люба. – Все вопросы уже решены, ни о чем не надо беспокоиться. Все есть, а соседи – посмотрите, Джейк, – профессура, бывшие врачи, известные журналисты, деловые люди…

– Вы думаете, что у журналистов и профессуры не возникают проблемы с мочевым пузырем? Думаете, что у них не отекают ноги и не может быть всевозможных болячек, встречающихся у менее образованных людей? Луба, по-вашему, богатым легче справляться с унижением старости?