Мао II - Дон Делилло Страница 38

Сколько же бумаги в этом доме.

Потом он включил лампу и занялся своими списками, пока не пришло время ужинать.

Она поговорила с женщиной, которая жила в пластиковом мешке неподалеку от дома Бриты. Эта особа неплохо управлялась с узлами и свертками. Выжить — значит научиться сужать занимаемое тобой пространство, ведь привлекать внимание недругов опасно. Также это значит, что свои пожитки ты маскируешь под что-то другое, чтобы казалось, будто все твое имущество — какая-то одна вещь, хотя в действительности вещей много и все они завернуты, перевязаны, вложены одна в другую, тайная вселенная вещей, которую не опишешь даже шепотом на ухо, пластиковые пакеты, набитые пластиковыми пакетами, и где - то там, внутри, сама женщина, упакованная вместе со своим имуществом. Карен спрашивала у нее, что она ест, получает ли где-нибудь горячее питание, не нужно ли чего, — возможно, Карен сумеет помочь. Разговоры о житейском. Женщина выглядывала из мешка, темноглазая и чумазая, почти не реагировала; сколько к ней ни присматривайся, видишь лишь приросшую к лицу грязь, человека в броне из грязи.

Для несчастных трудно подыскать подходящие слова. Ошибешься в одном — и в их глазах открывается бездна.

В метро она видела человека, который, ужом пробираясь через толпу, повторял: "У меня в боках дырки". Даже денег не просил, картонным стаканчиком не тряс. Просто шел по вагонам твердой походкой, которой метро обучает даже тех, у кого искорежено тело. Карен попыталась прочесть написанную по-испански инструкцию о действиях в чрезвычайной ситуации. "У меня в боках дырки". В туннелях и склепах этого города легко возомнить себя Христом.

Школьники Верхнего Манхэттена напяливают свои форменные галстуки на голову. Ослабляют узел, сдвигают вниз, натягивают получившуюся широкую петлю на голову, узел оказывается за правым ухом, а длинный хвост свешивается на спину. Стреляют из своих ранцев. То есть держат ранцы у бедра на манер автоматов "Узи" и, оттопырив губы, осыпают все вокруг воображаемыми очередями. А у нас в городе форму носили только ученики католических школ. Ей вспомнились монахини, их фургоны, как она выходила со стадиона, с футбольного матча, вместе с группой монахинь. Они были монохромные, а она сама — в цвете.

Прорывало водопровод, лопались трубы бойлерных, асбестовые осколки разлетались во все стороны, из провалов в тротуаре били грязевые фонтаны, а люди, стоявшие вокруг, повторяли:

— Точно в Бейруте живем. Ну прямо Бейрут какой-то.

В автобусе перед своей остановкой дерни за узкий ремешок — дай знать водителю, что хочешь сойти. В автобусах — английский, в метро — испанский. Донесите до каждого люда-сейчас пора поспешать.

Саксофонист в белых кроссовках играет, согнувшись в дугу, широко расставив ноги, клонится вперед, почти скребет инструментом по асфальту, автобусы, машины, грузовики, на тротуаре продавец разложил старые-престарые журналы, "Лайф", "Лук", как они великодушны, эти древние обложки, жалкие, но и успокаивающие, они прощают нам все годы, прошедшие с их издания, и саксофонист жмурится, кивая-поддакивая звукам.

В мансарде она рассматривала снимок, сделанный в лагере беженцев: весь кадр сверху донизу, от края до края заполнен тесно сгрудившимися мальчиками, почти все отчаянно машут руками, выставив светлые ладони, все смотрят в одну сторону, темнокожие мальчики с непокрытыми головами, отблески прожекторов на ладонях, и ты понимаешь: на самом деле их еще больше, за пределами фотографии остались тысячи других, но в самой гуще попавших на снимок сотен машущих, жмущихся друг к другу в давке мальчиков, при виде которой перехватывает горло, она отыскала одного-единственного, сильно встревоженного взрослого, единственная голова зрелого мужчины торчит где-то в верхнем правом углу, он в вязаной шапке, поднес руку ко лбу — наверно, загораживает глаза от прожекторов, все мальчики смотрят в объектив, а мужчина стоит боком и смотрит поверх голов, по диагонали композиции, на что-то, не попавшее в кадр. Он не похож ни на вождя, ни на государственного служащего. Он — человек из толпы, но в этой толпе заблудился, намертво застрял на странице, заполненной машущими мальчиками, только мальчиками, на фото нет ни единой точки, где угадывались бы земля, горизонт или небо, только руки и головы; и она предположила, что мальчишки машут, выпрашивая еду, киньте нам что-нибудь поесть, столько гримасничающих рожиц уставилось в объектив. Видно, там, за спиной фотографа, грузовики с продуктами; а может, мальчики просто машут фотоаппарату, фотоаппарат для них как дверь, за которой еда? Приходит человек с фотоаппаратом, и они думают: "Значит, поесть дадут". И растерянный взрослый мужчина, думающий не о еде и не о фотоаппарате, но о толпе: как бы выбраться, пока не раздавили.

Брита сказала:

— И я не возражаю: поживи тут еще немного. Но мы обе знаем, что рано или поздно мне придется тебя выставить, скорее рано, чем поздно. И вот что я тебе скажу: Билла ты здесь не найдешь, здесь его нет.

— Я не ищу его на улицах, не заглядываю в лица. Мне просто нужно какое-то время не видеться со Скоттом. А Билла я ищу как бы у себя в голове, думаю, где он может быть.

— А ты и Скотт…

— Скотта я вообще-то люблю, в основном, по большому счету. Господи, как ужасно звучит. Забудьте, что я это сказала. Просто мы перестали разговаривать так, как раньше. Нам это стало буквально не под силу. Мы молча сговорились ничего не предпринимать: пусть ситуация ухудшится до предела, а там посмотрим. Идея в том, чтобы сознательно не лечить нарыв — пусть себе дозреет и лопнет. Сам по себе, в доме Билла. Так мы решили — мы, два человека, у которых всегда был 8* ежедневный план улаживания всех проблем. Два человека, которые говорили между собой на глобальном языке.

Брита поехала снимать писателей, оставив ключи и немного денег. Устно и письменно проинструктировала Карен, как кормить кошку, как обращаться с замками и сигнализацией, набросала перечень телефонных номеров и дат: Сан - Франциско, Токио, Сеул.

Выходя на улицу, Карен чувствовала: сам воздух ее предостерегает, ей казалось, будто она светится, светятся люди, светятся машины, по руке сбегала электрическая дрожь, а затем открывалась вся подноготная боли — боли, которая берет в кольцо, которая курится над раскаленными нейронами и прожигает мозг насквозь, даже странно, что кожа не лопается. На несколько секунд или даже полминуты она полностью теряла зрение, иногда глаза застилало какое-то сияние, раскаленная белая мгла; Карен ошалело замирала, дожидаясь возвращения улицы — надо же выбраться из мглы к вещам и поверхностям, к словам, которыми мы их помечаем.

Обратно к дому Бриты она возвращалась на такси. Теперь она иногда брала такси, останавливала желтые машины, за рулем которых сидели уроженцы Гаити, Ирана, Шри-Ланки, Йемена — люди с фантастическими именами, не всегда определишь, что на карточке значится первым: имя или фамилия. Карен разговаривала с ними. Дрейфуя по этому городу, по этому океану лиц, она должна была научиться различать лица. Один таксист сказал, что родом из Йемена, и она попыталась вообразить, где это может быть. Она разговаривала с сикхами и египтянами, кричала, чтобы было слышно за перегородкой, или наклонялась к отверстию для денег, расспрашивала о семье или о религиозных обрядах, молятся ли они, повернувшись лицом к востоку.