Нас там нет - Лариса Бау Страница 38

— На, поешь-ка, Люсик, пока горячее.

Она повела нас вниз отпирать дверь и сунула каждому по ириске.

Внизу уже толпились кавалеры.

— Так, молодцы, а ну сойди с веранды.

Она оглядывала выходящих девушек, напутствовала на вечер: смотрите у меня, в двенадцать закрою и даже спать лягу. На дворе заночуете. Разбирайте своих, и построже там, под юбку-то не давайте особенно.

— Маринка, ты что топчешься? Да знаю я твои секреты. — Она вытащила из кармана трешку и сунула девушке. — Вы тут кажный день заходите Люсю проведайте, у ней никого нет.

— А мама? Она фотографию показывала.

— Мама! Эта мама где-то подолом машет, помрет — не узнаем.

* * *

Про эту комендантшу можно еще рассказать.

У нее в общаге тоже комнатенка была, никогда не запиралась на ночь. Она боялась умереть ночью.

— В войну в окопе боялась заснуть-помереть, а в мирное — во сне, ночью. То-то девчат напугаю — придут, а я мертвая. Тут-то кобелей и напустят. Порядку не жди! Вот Зойку вместо себя поставлю, она вас веником драть будет, поплачете по мне.

— Да мы и так по тебе плакать будем, родная ты наша.

— Не подлизывайся! Седни вечером никуда не идут! Косточки из алычи ковырять будем на варенье.

В комнате у нее были кружевные занавески, салфеточки. «Барский уют» — вот как надо жить, а то ишь, пролетарки, раскидают ботинки тут, ходи собирай.

Под кроватью у нее стояли запасы на зиму: варенья-соленья, сухари из остатков хлеба. Заготавливали на веранде, потом ели зимой всем общежитием.

К некоторым приезжали родители повидать. Она ревновала, ругалась с ними, потом мирилась. Все хотели девочек отправить в Ташкент — ближайшую столицу. Ну а кто сироты — так все ее, она и присмотрит, и замуж справит. У нее был запас простыней и полотенец — выписывала лишнего и ховала в шкафу. Выдавала в приданое. Наверно, ангелы должны быть такие: рычливые, строгие. Босиком летом, валенки зимой. Тонкая седая косичка с цветными заколками. И вяжут они беспрерывно, отвлекаясь только на спасение непутевых или несчастных.

У нас во дворе все всё знали.

Кто лагерный — это мы, то есть бабушка-дедушка и я, профессорша Александрова и еще много соседей.

Кто еврей, например Борька, Лилька, Берта, Яша-маленький и даже мой любимый Военный Доктор Марк Михайлович.

Гриша-сапожник был ассир — это что-то такое между армянином и татарином. Но больше он считался сталинист, у него в будке среди шнурков были и ленин, и Сталин. Он не соглашался снять Сталина ни за что. А ленина снять тогда никто и не просил.

Буркановы-родители были русские. Они об этом часто говорили как о большом и важном деле, наложенном на них сверху — нести просвещение узбекам, которые без них, Буркановых, даже задницу подтереть не могли. А ихняя Таня была как все, просто девочка, и с Равшанкой, узбеком, играла, а родители ее не одобряли. Считалось, что ей надо дружить с нами, неузбеками. Чтобы набраться не вшей, а культуры.

Одно время я считалась лагерная психическая внучка, но потом стала просто психическая внучка. Это потому, что Хрущев отменил лагерных.

А узбеков и евреев не отменял. Берта ждала, когда отменят жидов.

Я писала Хрущеву поздравление за отмену лагерных. Нарисовала розы и красиво написала:

«Уважаемый Никита Сергеевич!

Желаю Вам долгих лет жизни и здоровья и благодарна очень, что Вы нам дали квартиру и реабилитировали нашу семью».

А бабушка заставляла переписывать слово «реабилитировали», чтобы правильно было.

Берта тоже хотела написать ему, чтобы отменил «жидов» или «реабилитировал». Но я уже не помню, послала ли она письмо. У нее так всего боялись, что, наверно, ей не разрешили.

* * *

Всем, кто пережил вредность детства, надо давать медаль.

А кто бабушками воспитывался, а не в детском саду — даже две.

Лилька рассказывала, как там хорошо, в детском саду. Делай что хошь, хоть в носу ковыряй весь день, только хором петь надо и танцевать. И стихи про Ленина учить. Но это не каждый день.

Еды навалом одной и той же, ничего неожиданного. И сахару в кашу насыплют сколько хочешь. Ну и что — игрушки общие. Можно все равно своего Буратину завести, отнять и не давать. А спать заставляют только младшую группу, а остальных — не шуметь, и все. Ей нравилось.

Берту пытались как-то в садик отдать. Но ничего не вышло — ей там не хватало еды и не разрешали жевать весь день, даже если с собой принести. И пихаться и драться нельзя. Особенно когда поешь хором. А стихи она не учила никогда и ни за что, даже за печенье. А меня даже не пытались в сад отдать.

Я все при бабушке состояла, как на войне. Прикажут есть, читать, гулять, музыкой заниматься или вышивать. Только хором не пели. У меня так плохо с пением было, что бабушка не хотела со мной дуэтом. А зря, это мне как раз нравилось.

Я потом прочла у писателя Достоевского про внучку, которую булавкой к бабушке прицепляли. И почему это моя бабушка так не делала? Она ведь наверняка читала про это воспитательное достижение. Ей бы легче было, чтоб я все время не вырывалась. Или на цепь меня посадить возле рояля. Чтоб дотягивалась гаммы играть.

Вырвешься иногда во дворе сливы воровать в узбекских садах за домом, только идешь назад, а бабушка тут как тут с неодобрением воровства. Все разбегаются, а я стою. Даже один раз пришлось назад идти извиняться и сливы отдавать. Во дворе меня потом предателем считали, это несправедливо. Я у них как Христос была, который за всех грехи принял.

Бабушка считала правильным во двор с книжкой выходить. Или играть в пристойные игры. А где их взять? В дочки-матери? Так я там была последней дочкой, Золушкой какой-то: подмети, принеси.

Но иногда меня очень даже одобряли. Это когда вечером гулять и ждать машину моего любимого Старого Военного Доктора, смотреть, как он въезжает во двор, выходит, открывает дверь гаража, набегают мальчишки, суетятся с ним. А потом он идет через весь двор домой, задевая фуражкой акацию…

Сидеть и смотреть, паинькой такой, как на открытках рисуют. И улыбаться. И поздороваться с Доктором отчетливо, громко и вежливо.

За это можно даже не проситься играть в войнушку. Даже не бегать за сливами, даже не…

Чужое прошлое было частью нашего настоящего. Не всегда удавалось его отогнать. Магия слов. Серебряная пуля. Монте-Кристо. Анна Австрийская.

Ляжешь спать, повторишь в темноте раз десять. Может, и приснится потом. Сегодня у нас опять собирались старики. Лагерные, и разговоры у них лагерные. Иногда отвлекутся: старики на литературу, дамы на оперу. Ну петь потом будут.