Субмарина - Джо Данторн Страница 38

Мне становится жарко. Вытираю лицо руками. Смотрю на маму. Я бы сделал все, о чем она меня попросила. Сбросился бы со скалы, если бы она нашла время попросить меня об этом. Какое напряжение: так много взрослых мужчин и женщин сидят вместе в одной комнате и пытаются опустошить свой ум. Я им просто не верю. Должны же они хоть о чем-то думать. По крайней мере, о том, что у них нет мыслей.

И тут мои ноги начинают думать. Они действуют сами по себе. Слово «ритрит» также означает уход, отступление, особенно от чего-то опасного, неприятного или вызывающего страх. Я огибаю пагоду, топая ногами по дорожке, идущей вниз. Подгоняемый весом рюкзака, я высоко поднимаю ноги. Камушки звенят, как маракасы, но все же не так громко, как хотелось бы. Топаю мимо конюшни-душевой, невинной и чистой.

В центре двора с деревянного столбика свисает гонг. Он бронзового цвета, а не золотого, как я думал. Беру колотушку, которая лежит у подножия. Все происходит как на автопилоте. Концентрируюсь на действии. Звон заполнит их пустые головы. Это далеко не худшее из того, что я мог сделать.

Гонг.

5.7.97 <Jordanabanana@yahoomail.com> пишет:

Привееет!

Куда пропал, человек-загадка? Я звонила тебе, а твой папа сказал, что ты у Дейва. Что еще за Дейв? Я не разрешала тебе заводить новых друзей!

Мама в больнице Морристон. Операция в следующую пятницу. Я отпросилась из школы, чтобы побыть с ней в больнице. Ты просто обязан по мне соскучиться. У меня для тебя новое слово: фастигиум. Это часть мозга, где растет опухоль. Над четвертым желудочком. После трех дней в больнице я уже знаю об опухолях не меньше врачей.

Ты мог бы зайти и навестить ее после операции, это же не слишком странно? А может, и слишком…

В любом случае завтра я буду в больнице некоторое время, но и дома тоже буду, поэтому все равно позвони! (Это я сказала?) Позвони!

Джо ххх

12.7.97

Слово дня: монологофобия боязнь использовать одно и то же слово дважды.

Дорогой дневник!

Я решил не отвечать на письмо Джорданы. Или операция пройдет успешно (в этом случае она будет слишком счастлива и не заметит, что я не ответил), или ее мама умрет, и тогда ее уже ничего не сможет утешить, а мои красноречивые соболезнования будут лишь пустой тратой времени и таланта.

Поскольку я уезжал по делу, у меня не было времени подготовиться к грядущим тестовым экзаменам. Чтобы компенсировать упущенное, я решил сделать маленькое упражнение на анализ текста.

Просторечное «привееет» и игривый тон вступительного абзаца сразу же сообщают, что перед нами текст в жанре дружеской переписки.

Повествователь использует слово «больница» четыре раза. Со стилистической точки зрения это неудачно. Можно было бы разнообразить речь такими словами, как «госпиталь», «клиника». На мой взгляд, повтор призван подчеркнуть беспокойство автора о матери; вполне понятен ее страх, что она умрет.

Желая показать привязанность к адресату, повествователь упоминает о «новом слове» («фастигиум»). К сожалению, указано всего одно значение этого слова. Фастигиум также означает кризис или период острого развития болезни.

Стоит отметить, что повествователь использует риторический прием: притворяется, что у нее раздвоение личности. Об этом свидетельствует вопрос: «Это я сказала?» Таким образом открывается подспудное отчаяние автора.

Автор предлагает адресату навестить ее маму в больнице подразумевая, что, увидев ее в проводах, трубках и под действием морфина, адресат больше проникнется переживаниями автора. Автор мудро замечает, что это посещение может показаться адресату странным.

Основной тон повествования — отчаяние. Я с поражением отмечаю, что именно адресат письма является человеком, занимающим в отношениях главенствующую роль. Возможно, по прочтении ему на ум пришло известное утверждение о том, что женщины любят подонков.

Снюхаемся позже,

Оливер.

P.S.: Правду часто приятно слышать.

Сегодня впервые за месяц, а то и больше, родители вместе куда-то идут. Они собираются на концерт Уэльского филармонического оркестра, который будет исполнять Бартока в Брангвин-холле. Папа давно ждал этого дня, билеты куплены много месяцев назад и с тех пор висят на доске для записей на кухне. На отце вельветовый костюм и полотняный галстук, в нагрудном кармане платок.

Мама пока в душе. Папа слоняется по дому и расставляет вещи по местам. Я хожу за ним из комнаты в комнату и просто наблюдаю. Он кладет пульт на телевизор, убирает со столика в гостиной нераспечатанные письма и складывает их на третью ступеньку лестницы. Сняв полотенце с батареи, аккуратно сворачивает его квадратиком и убирает в шкаф. Моет пустую банку от кошачьих консервов, снимает этикетку, счищает клей и ставит ее на подоконник над раковиной. После каждого выполненного дела он смотрит на свои наручные часы. А когда проходит мимо ванной — на пар, выбивающийся из-под двери.

Мама выходит из душа. Полотенце, закрепленное на груди, доходит до середины бедер. С мокрыми волосами, румяными щеками и розовым лбом она похожа на мальчика. Она идет в спальню, закрывает дверь. Включается фен. Папа смотрит на часы. Он снимает с крючка ключи от машины, кладет их в карман. Потом спускается в погреб, возвращается с подносом замороженных свиных отбивных и ставит их в холодильник.

— Завтра сделаю свою фирменную свинину с лемонграссом, — улыбается он мне.

Я ничего не отвечаю. Фен замолкает. Папа кричит из коридора:

— Пора выходить!

Хотя вечер теплый, он надевает свое длинное темно-синее пальто. Мама молчит. Он поднимается наверх и стоит в дверях спальни. Я иду за ним, держась на расстоянии, и останавливаюсь на площадке, глядя через перила. Мама в одних трусах копается в шкафу. Стараюсь не фокусировать взгляд.

— Мы опоздаем, — предупреждает папа.

У нее очень белая кожа, и складки жира на боках выпирают из трусов.

Она достает черное платье и задумывается. Папа выходит из комнаты и довольно громко хлопает дверью. Он отходит и вдруг останавливается, поворачивается и кричит в закрытую дверь:

— И так каждый гребаный раз!

Топая, он бежит мимо меня вниз по лестнице и выходит из дома через парадную дверь, хлопнув и ею. Мама открывает дверь спальни, улыбается мне и поднимает брови. На ней черное платье, оно чуть-чуть не доходит до колен. Покрасневшие колени выпирают, как опухоли.

— Ничего, что ты один остаешься? — спрашивает она.

— Нет, мне тут надо кое-что сделать, — отвечаю надеясь, что она не спросит, что именно.

— И что же, человек-загадка?