Белый ворон - Анджей Стасюк Страница 38

– Хочешь трахнуть девочку? А девочка хочет писсать.

При этом она хихикала, как последняя дурочка. В конце концов я стащил все это хозяйство с ягодиц. Лучше всего, если бы она была трупом, теплым трупом, думал я, массируя два мясистых полушария. Время от времени она каким-то нелепым движением поднимала ладонь к лицу, словно хотела погладить себя по щеке, однако рука тут же опадала.

– Иола уже писает, – объявила она и опустилась на корточки. Она не шмякнулась голым задом в сйег только потому, что я присел вместе с ней, и она оперлась о меня спиной. Славную мы являли парочку. Ладонь я убрал в последний момент. Нас заволокли клубы пара.

– Все, – сообщила она. Я взял ее под мышки и поставил. – Иола уже все. А ты не писаешь?

Мы опять стояли, как перед тем. Я подумал, что партизан должен действовать быстро, и подтолкнул ее к стене дома. Она машинально оперлась руками о стенку и так и стояла, белее снега.

Когда я втащил ее к нам в комнату, там был только Малыш. В той же самой позе. Скрестив на груди руки. Прямо тебе лежащий романтический поэт. Я опустил ее тело на соседний матрас.

– Это порядочная девушка, – сказал я.

– Вижу.

– Они пошли?

– А ты не слышишь?

Действительно. Больше не было никаких китайцев и негров. И вообще никаких цветных. Была полная тишина. И в этой тишине пел Гонсер. По-английски. «It's all over now, Baby Blue». [25]

– Пожалуй, пойду послушать его. Давно не слышал.

– Иди.

Я достал из рюкзака бутылку самогона, которую на прощанье выдал нам Старик за пятьдесят тысяч, и поставил около Малыша.

– Погасить вам свет?

Он с унылым видом отрицательно помотал головой.

У них было куда лучше. Какая-никакая мебель, скамейка, низенький стол, верней, несколько досок на кирпичах, а главное, тепло. Этот сукин сын газда дал им угля. Целых два ведра, каковые самым вызывающим образом стояли у печки. Если это за Иолу, то цена была не слишком велика. Иола была из их компании, и какой-то бородатый тип в очках сразу же спросил меня, не видел ли я ее.

– Она у газды, – ответил я, и он лишь кивнул.

Ради Гонсера они прекратили галдеж. Он сидел в центре на почетном месте, если только в этом бардаке могло быть почетное место, а может, центр этот образовался сам, потому что все смотрели на него. А он играл, пел и улыбался самому себе. Как всегда, когда играл. Выглядел он как какой-то гуру из тех, что водились лет двадцать с небольшим тому. Лицо у него разгладилось. Он сидел по-турецки в рэнглеровской джинсе, в сухих и чистых красных носках. Чуть подергивал в такт правой ступней, it's all over now, Baby Blue, брал пиццикато на этом мебельном изделии, подделке под подделку неведомо чего, и даже не гримасничал, оттого что это не его драгоценный «мартин», о котором он так долго мечтал, а купил только год назад, когда появились деньги, но не осталось времени играть. Весь этот год он презрительно кривился, видя любую гитару. Даже самую лучшую. Да если б ему сунули в руки инструмент из ливанского кедра с золотыми колками, он все равно отказался бы даже тронуть пальцем струну. А сейчас играл, щуря глаза, словно котяра на солнышке, и подпевая своим полубаритоном, точь-в-точь как тогда, тоже в горах, только что в Закопане. Хотя нет, тогда у него еще был не баритон, а тенорок, но улыбался он точно так же среди точно такого же бардака пустых бутылок, окурков и полуоткрытых банок скумбрии в томате, правда все лица тогда были моложе, и люди не воняли еще так, как мы тут сейчас.

Бородатый очкарик подъехал ко мне на заднице, держа бутылку и стакан, налил, выпил, после чего налил мне. Подождал, когда я заглотну, и произнес:

– Ничего играет. Это что, твой приятель? – Но интересовало его, похоже, совсем не это, потому что, выждав с минуту, он перешел к сути: – Что они там делают?

Инстинктивно я хотел было сказать правду, в последний момент христианское сострадание взяло верх.

– Телевизор смотрят. Там шли новости с президентом.

И мне опять захотелось хоть на минутку вернуться в ту зиму, когда все было дешево, да, впрочем, нам ничего особенно и не нужно было – пол-литра на двоих и какая-нибудь закусь в поезде, забитом до такой степени, что все проводники сидели, наверно, в электровозе, а если бы даже и появился контролер, то растянулся бы на блевоте уже в первом вагоне. Так было. Закопанский разудалый, 19.30 с Восточного, за Краковом уже истинная Голгофа, ни у кого ни капли выпить, но мы были гордые и презирали весь мир. Сейчас я смотрел на его лицо, оно все больше разглаживалось, но это был только дым, потому что все вовсю, как в тюремной камере, смолили какую-то дрянь с замысловатыми названиями, ведь время сыплющихся «спортовых» бесповоротно ушло, как и та зима, когда мы искали, где переночевать, что пожрать, что выпить в той сумасшедшей дыре, куда все приезжали, набитые башлями, все, кроме нас. Но мы были гордые и презирали весь мир. Искал-то, собственно, я, а Гонсер играл, так что среди тех полудебилов из хороших семей он был единственным, кто что-то умел, хотя умел он тогда немного, но на них хватало. Они пялились на него, как сейчас пялятся эти, раз за разом наливали ему, а мне приходилось просить, чтобы плеснули и мне, или отпивать у него. И хотя он был толще, ниже и прыщавей меня, в конце концов подцепил такую, что может только присниться, и она приютила нас, верней, приютила его, а я спал на полу и с отчаяния попытался снять трусики с ее полной противоположности, но не снял. А надо было бы, потому что, может, тогда я поумнел бы и, подобно истинному мудрецу, клал бы на эмоции возраста полового созревания, а это немало, когда в животе у тебя огромный стадион, который вместо: «Легия! Легия!» – скандирует: «Бабу! Бабу!»

Разноцветные куртки лежали кучей в углу. Кучей лежали разноцветные рюкзаки. Разноцветные спальники образовывали оргаастическую берлогу, и все качались, но в разные стороны, каждый отлично от другого. Так что ничего удивительного, что волна у них не получалась. Хотя они пытались. Гонсер на миг прервался, но только для того, чтобы прикурить, сделать две затяжки и засунуть сигарету под струны на грифе. У кого-то он это подсмотрел, может даже у Ли Хукера. Вертикальная струйка дыма поднималась мягко, вертикально и живописно. Болельщикам было на чем остановить взгляд. А он играл пиццикато, временами давал какой-нибудь сильный аккорд, причем как раз тогда, когда его можно было меньше всего ожидать, и все слушали, полностью забыв и про китайца, и про негра. Какая-то черненькая, коротко стриженная приближалась к Гонсеру, медленно, сантиметр за сантиметром продвигая зад в зеленом х/б по полу, а я ждал, когда она наткнется на занозу в полу и взвизгнет. Эта точно взвизгнула бы. Кожа да кости. Не то что роскошный царственный зад, которым я недавно овладел, или пышный зад девушки из давних лет, что вскакивала среди ночи с постели, голая и белая в свете уличного фонаря, и, что-нибудь набросив на себя, переступала через мое тело, направляясь в ванную.