Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Текицу Куруматани Страница 38

— А ты никогда про Калавинку не слышал?

— Нет.

— Ну и ну! Ни за что бы не подумала, что ты чего-то не знаешь.

Ая приподнялась на кровати, придвинула к себе сумку Достала блокнот и написала иероглифы. Птица была вовсе не фениксом. Я снова слегка возбудился. Но заставить себя протянуть руку и дотронуться до девушки не смог.

— Я…

— Чего? Опять захотелось?

— Нет, я…

Ая заглянула мне в глаза. Повалила меня на кровать. Принялась мять мой член, ласкать его языком. Ласки были долгие, настойчивые. Казалось, это Калавинка ласкает меня своим огнедышащим ртом, испепеляя мою плоть словами: «Мир тщетен и лжив. Лишь в просветлении истина и свобода, чистота и свет». Я содрогнулся и истёк спермой, познав слово «горячо». Но настойчивые ласки не прекращались. Она будто доила мой пенис, высасывая сперму до последней капли. И я познал «холод», холод поистине смертельный.

Раскрыв холодильник, Ая села пить пиво. Я же валялся как бревно, иссушенное, утратившее все соки жизни. Зачем она сделала всё это для такого ничтожества? Я поднял голову. Накинув на плечи белую блузку, Ая сидела на стуле. Сидела, скрестив под собой ноги и широко разведя в стороны колени, придерживая рукой стоящий на коленке стакан с пивом, обратив ко мне огнедышащую дыру. Я сел на стул напротив. Ая достала из-за спины ещё один стакан и налила мне пива. Я глядел как поднимается белая пена и думал, что, сев перед ней, подписал свой смертный приговор. После семяизвержения уретра раскрылась, и маленькая дырочка на головке моего пениса жадно пила холодный воздух из кондиционера. Я достал из сумки почтовую сберегательную книжку и протянул её девушке. Ая взглянула на цифру, затем перевела глаза на меня. Захохотала.

— Да… кормилец из тебя — никакой. Чего суёшь-то?

— Вы только не обижайтесь, ладно?

— Это что, мне?

— Ну да…

— Совсем спятил парень. Последние гроши отдаёт! Не представляю, как ты только решился. Во даёт!

— Это — всё, что у меня есть.

— Всё? Хотя не скажу, что мало. У меня всегда ещё туже было. С самого детства.

— Так или иначе, это — всё.

Я подтянул к себе штаны, вытащил из кармана коричневый конверт тётушки Сэйко и выложил лежавшие в нём деньги на стол. Две купюры в десять тысяч, несколько тысячных и ещё мелочь. Монеты в десять иен и даже в одну.

— Вот это — уже точно всё.

— Ну, слушай тогда. Брат продал меня за десять миллионов.

— …

— Пять он уже получил, а если до двадцатого числа я не приеду в Хатта, его убьют. Какой мне толк с твоих грошей?

Я сложил руки, положил их на стол и уткнулся в них головой. Сердце трепетало, словно моля о чём-то.

— Не хочу я в Хатта ехать. Если поеду, брат, ясное дело, получит оставшиеся пять миллионов, и его не прикончат. Но меня-то повяжут этими деньгами по рукам и ногам и заставят каждый день делать то, что я сейчас делала тебе. Посадят на иглу, и валяй, пока не истреплешься, как старая тряпка.

Я слушал, что было силы сжав руки, ни на секунду не подымая глаз. Взглянуть на неё я не мог. Хотелось броситься перед ней на колени и молить о прощении.

— Что мне с твоими деньгами делать, а? Это ж капля в море…

— Простите. Но в Ама…

— Тётка мне всё уже растолковала. Мол, отлежишь своё под мужиками, и опять сюда приезжай — в Ама всегда место найдётся. Она знает — сама в молодости блядью была, как раз где-то в этих краях. Но если я в Хатта поеду, считай, всё, крышка мне. Стану как та баба, что к тебе в соседнюю комнату хаживает. Подвывать буду: «оцутаигана, уротанриримо…», да за мужиков цепляться.

Я посмотрел на неё. Она отвела глаза. Казалось, она едва удерживает слёзы. Её промежность, разинув пасть, звала меня. Холодный воздух из кондиционера волной прокатился по спине.

— Брат с дружками сейчас разыскивает меня… Небось, совсем с ног сбились. А я всё равно не поеду. Пускай другую себе дуру ищут!

Ая накинула гостиничный халат. Я тоже.

— Правильно я говорю или нет, а? Скажи мне, Икусима! Правильно же?

— Наверное…

— И ты со мной убежишь?

Она взглянула мне в глаза. Я нервно сглотнул.

— Помнишь, как ты тогда за мной шёл? Ты бы знал, как мне радостно на душе было… Вот, думаю, дуралей…

Ая закрыла глаза. И снова на её лицо опустился тот вечный сгусток тьмы. В нём не было голода, не было жажды. А только ледяной холод.

— Но мне некуда бежать. Некуда, — сказала она.

Кроме как в мир мёртвых…

— Эта братия — как жвачка на подошве. До могилы не отстанут, чтоб вернуть деньги, которые брат уже получил.

Я снова сложил руки перед собой и уткнулся в них, стиснув зубы. Крики её брата звучали в ушах. Казалось, сама бессмертная душа этого человека кричала сегодня утром у моей двери. Перед глазами, сверкая неистовыми красками лета, катил свои волны Осакский залив. И всё же я не мог представить себе, что мы действительно скоро умрём. Зачем она тогда велела мне надеть презерватив? Я достал бутылку пива из холодильника. Налил ей. Затем себе. И всё же смотреть, как белая пена медленно ползёт вверх, было выше моих сил.

Когда я проснулся, Ая стояла перед кроватью с большой матерчатой сумкой в руках. Я второпях оделся.

— Подумала было без тебя уйти.

— Почему?

— Больно сладко ты спал.

Сберегательная книжка и деньги так и лежали на столе. Как жалкий, никому не нужный мусор. Ая вышла из комнаты. Я поспешно собрал свой мусор и вышел вслед за ней.

По дороге на станцию мы зашли в столовую. К завтраку прилагалось сырое яйцо. Хозяйка поглядывала на нас, понимающе ухмыляясь. Очевидно, ей часто приходилось обслуживать парочек, которые провели ночь в доме свиданий неподалёку. Ая разбила яйцо в свою тарелку с рисом, затем присыпала её приправой — нарезанными жареными водорослями. Я сырое яйцо съесть не смог. И съел всё, кроме него.

— Не будешь?

— Нет. Не люблю.

Ая разбила яйцо в уже пустую плошку от риса и выпила его одним глотком. Совсем как та хозяйка лавки на углу моего переулка в Дэясики — она тоже выпила сырое яйцо прямо перед моими глазами. Тем же ртом Ая вчера высосала до последней капли моё семя. Я увидел на плошке след губной помады. Куда она собиралась уйти, оставив меня в гостинице? За гостиницу тоже заплатила она. Пустая скорлупа лежала в плошке, идиотски разинув рот. Почему она хотела оставить меня? Из жалости?

За еду заплатил я. На вывеске азбукой было выведено название ресторана: «Досыта!» Мы вышли и побрели по улице. Нещадно палило летнее солнце. В насаженных вдоль улицы платанах оглушительно скрежетали цикады. Некоторые лавки стояли с закрытыми ставнями — очевидно, их хозяева решили закрыться на праздник Бон позже других. Собиралась ли Ая скрываться здесь, пока не пройдёт назначенный ей день — двадцатое августа? Пока не убьют её брата?