Микроурбанизм. Город в деталях - Ольга Бредникова Страница 38

Двойственность обеспечивает всех, кто пришел сюда как продавец или как покупатель, особенными ощущениями. С одной стороны, ощущение, что ты участвуешь в процедуре обмена товара на деньги, накладывает отпечаток отстраненности и делает взаимоотношения безличными; с другой стороны, здесь в любую минуту может начаться представление (спектакль), которое превратит вас в актера на сцене, видимого для всех. Ваш разговор с продавцом или покупателем может быть очень коротким и поверхностным, безличным, ни к чему не обязывающим, и вы можете наслаждаться своим временем и свободой одиночества в толпе. Но будьте осторожны: в любой момент самый обычный вопрос о цене товара может перерасти в эмоциональную историю, связанную, например, с жизнью продаваемой вещи и ее хозяина. Границы между различными видами деятельности (торговлей и общением), между различными модусами бытия в этом пространстве (пассивный наблюдатель или участник), между ролями (покупатель или продавец), между приватным и публичным здесь расплывчаты. Эти границы могут быть легко пересечены при помощи дискурсивных (способов и стилей говорения, аргументации и т. п.) или недискурсивных практик (внешности, поведения и т. п.). Любой здесь может втянуть случайного встречного в процесс торговли, разговор или в перформанс и, таким образом, превратить пространство в рынок или в карнавал. На блошином рынке вы никогда не знаете, где вы точно находитесь и что именно в данный момент происходит, вы здесь сами по себе или являетесь частью действия. Здесь всегда присутствует вероятность внезапной смены сценария происходящего.

Блошиный рынок является уникальным феноменом в городской жизни, где напряженность и разрыв между “приватным” и “публичным” каким-то образом сглаживаются. Здесь можно оставаться одиноким среди массы людей, но при этом всегда иметь потенциальную возможность знакомиться и общаться с посторонними. Такое общение начинается легко и спонтанно; обычные для начала общения с незнакомцами ритуалы часто игнорируются. Кроме того, диалектика приватного/публичного ярко представлена на блошином рынке в предметах – в товарах. Блошиный рынок – это пространство, где вещи из чьей-то частной жизни выставляются в общественном месте. Они не просто выносятся на всеобщее обозрение, но предназначены для пристального разглядывания и обсуждения. Продавец, торгуя собственными вещами, тем самым демонстрирует свою частную жизнь, пространство своего дома и его наполнение, привычки и вкусы свои и своих близких, воплощенные в предметах. Блошиному рынку, таким образом, присущи как вуайеризм, так и эксгибиционизм. Некоторое бесстыдство, обнаруживающее себя в такой демонстрации “приватности”, блошиный рынок превращает в зрелищный спектакль. Любопытно, что при этом продавцы обладают “властью смотрения” по отношению к покупателям, которых они в свою очередь разглядывают и обсуждают, в то время как те рассматривают приватную жизнь самих продавцов, репрезентированную в товарах. Таким образом, блошиный рынок является прекрасным примером “реципрокного смотрения”: это очень естественное место для спектакля под названием “рассматриваемый смотрящий”. Именно этот сценический опыт “рассматриваемого смотрящего” является ключевым моментом, в котором обнаруживаются глубокие различия между берлинским и петербургским рынками: эти различия могут быть хорошо объяснены через степень склонности обоих рынков и их обитателей к участию в спектакле.

В Мауэрпарке готовность “рассматривать смотрящего” кажется очевидной, в эту игру легко включаются как продавцы, так и покупатели. Люди приходят сюда в том числе (если не в первую очередь), чтобы “на других посмотреть и себя показать”, и ожидают того же от других. Это – доминирующая “внутренняя логика” данного места. Яркие костюмы продавцов и покупателей, оригинально оформленные стенды-декорации обращают на себя внимание и говорят о том, что этот блошиный рынок – пространство осознанного представления себя другим. Все вместе посетители и продавцы создают уникальную атмосферу берлинского рынка и особое очарование этой “городской сцены” – все то, что привлекает в это место все новых актеров и зрителей, которые вскоре сами становятся частью этого действа, постепенно включаясь в театральность и местную версию спектакля в роли “рассматриваемого смотрящего”.

Что стоит за этим маскарадом? Мы предполагаем, что, с одной стороны, это определенный стиль жизни или целый набор разнообразных стилей, которые могут представлять различные социальные группы и классы, но которых объединяет сознательное стремление к так называемой “альтернативной” культуре и протесту против ценностей и паттернов основного общества (mainstream) [199]. С другой стороны, это особенная театральность, желание зрелища ради самого зрелища. В терминологии Блума, это одновременно и “трансгрессивный принцип”, характеризующийся торжеством контркультурных ценностей и жизненных стилей, “маргинальных принципов” и “субверсивных философий”, но это также внутренне присущая перформансу и карнавалу глубинная трансгрессия, подчеркивающая разрыв с рутиной повседневности [200].

Совершенно другую картину мы находим на “Удельном” блошином рынке. Здесь, кажется, продавцы испытывают неудобство и чувство стыда, им сложно быть актерами, они чувствуют дискомфорт оттого, что они на виду, от роли “рассматриваемых”. При этом они, несомненно, получают удовольствие от смотрения, с любопытством погружаются в окружающий спектакль, стараясь при этом слиться с его декорациями и остаться незаметными. Они, возможно, готовы к вуайеризму, но определенно не готовы к эксгибиционизму. На эксгибиционизм здесь, как правило, согласны лишь отдельные люди, которых “бедненькое, но опрятненькое” большинство рынка считает “опустившимися”. Некоторые из этих персонажей будто сошли со страниц произведений не то Максима Горького, не то Венечки Ерофеева. Это люди “дна” и “алкоголического”, как здесь принято говорить, вида, перманентно находящиеся в состоянии алкогольного опьянения или абстинентного синдрома, в состоянии пограничной реальности, люди, осознавшие свое падение и готовые посмотреть на него со стороны, поиграть, посмеяться, покривляться… Порой, кажется, они и сами не знают, где заканчивается представление и начинается “реальная жизнь”; возможно, этой границы и не существует. Их эксгибиционизм – своего рода социальный протест. Эти персонажи могут согласиться позировать перед камерой фотографа, в то время как подавляющее большинство продавцов реагирует на камеру не просто негативно, но агрессивно. Немногочисленные эксгибиционисты “Удельного” тем самым претендуют на роль “фриков”, оживляющих своим присутствием сцену и сценическое действие, воплощающих трансгрессивность “городской сцены”. В остальном же на “Удельном” рынке возникает ощущение непрофессионального спектакля, в котором неопытные актеры, с одной стороны, явно получают удовольствие от игры, с другой – чувствуют неловкость перед зрителем. Продавцы “Удельного” рынка так же, как и на рынке в Мауэрпарке, стараются соответствовать “месту”: они надевают специальные “костюмы” для похода на блошиный рынок и стараются оформить свои стенды, привлекая внимание покупателей. Они готовят свои “монологи” – истории для соседей и покупателей. Но костюмы и декорации этих двух рынков совсем не похожи, за ними скрывается глубокая разница культур и традиций. Актеры этих двух рынков играют разные спектакли: если в Мауэрпарке разыгрывается комедия, фарс, карнавал, то на “Удельном” блошином рынке мы наблюдаем скорее драму.