Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон Страница 38

Ханох уже навострил было уши, рассчитывая услышать продолжение, да и я тоже готов был продлить свое прославление Всевышнего, но в этот момент в Дом учения вошел человек, и это меня остановило. Так что я прерву свои речи во славу Господа, посмотрим лучше, что делают Его создания. Этот вошедший (его имя Леви), в отличие от двух вчерашних, Шимона и Реувена, не взялся сразу за книгу и не стал расширять мир Святого и Благословенного, а первым долгом обнял печь и тяжело вздохнул. Наверно, подумал про себя: «Какой большой и светлый дом, а у меня жена и дети больные, и в доме холодно и темно».

На следующий день в Дом учения пришли Иегуда, Иссахар и Звулон. Иегуда и Иссахар сели за книги, а Звулон остался возле печки, не стал изучать Тору и не стал расширять мир Святого и Благословенного, хотя видно было, что он получает удовольствие, глядя, как читают другие.

А что же Дан? Мало того что он заявился в Дом учения с ведром, точно неотесанный простолюдин, так он еще воспользовался запасами Дома, как тот же простолюдин: согрел кости у нашей печки, а потом наполнил свое ведро раскаленными углями, чтобы отнести жене, которая в это время стояла на рынке, дуя на окоченевшие пальцы.

Не так уж много времени прошло, а в нашем Доме учения собрались и все остальные сыновья праотца Иакова — Иосиф, и Биньямин, и Нафтали, и Гад, и Ашер. Все это были наши шибушские евреи, но я счел более благозвучным назвать их этими достойными именами в честь их достойных дел, потому что их подлинные имена звучали уродливо — Шимке, Йошке, Вапчи, Годзик и тому подобное.

И если вы ищете во всем этом что-либо хорошее, дорогие мои друзья, то спешу вас известить, что с того дня мы стали ежедневно проводить совместную молитву. Вот свидетельство тому, что если где появляется какое-то место, от пребывания в котором еврей получает удовольствие, то следом за ним в этом месте вскоре появляются другие евреи. А как только их собирается десять, они уже могут молиться как община.

Я избегаю вести эти молитвы. Во-первых, потому, что в Стране Израиля я уже усвоил несколько молитвенных обычаев, которые не в ходу здесь, и боюсь сбиться с одного на другое, и, во-вторых, потому, что у большинства молящихся в нашем Доме учения время траура, не про нас будь сказано, а такие люди всегда идут без очереди.

Два слова во славу еврейской молитвы. Большую часть дня мои прихожане сидят рядышком и изучают Тору. Когда же приходит время дневной молитвы, они закрывают книги, моют руки, произносят благословение над благовониями, зажигают свечу на пюпитре и произносят «Ашрей», «Кадиш» и «Шмоне эсре» [82]. Перед тем Всевышний говорил с ними посредством Своей Торы, а теперь они говорят с Ним посредством своей молитвы.

Иногда заглядывает к нам какой-нибудь еврей, идущий с рынка, — греет руки, склоняется в молитве и произносит «Ашрей». Голос у него слабый, устам, которые весь день говорили на чужом языке, трудно выговаривать слова на иврите, поэтому его речь выглядит отрывистой, и, кроме того, сердце жалит его, точно аспид, потому что он простоял целый день на рынке и не окупил свои расходы, а тут пришло время минхи, и он оставил свой товар ради молитвы, а ведь не исключено, что как раз в ту минуту, когда он молился в Доме учения, на рынке появился тот самый крестьянин, который дал бы ему заработать свой грош. А он оставил все дела и пошел молиться.

Закончив молитву, люди не выходят из Дома учения, не прочитав предварительно главу из Мишны, из «Эйн Яаков» или из «Шульхан арух» [83]. А тот, кто не привык к языку Галахи или Мишны, читает недельную главу Торы [84] или псалмы. Иногда кто-нибудь встает, чтобы уточнить цитату из Торы или раздел из Танаха [85]. Между нами говоря, все их слова незначительны. И тем не менее они свидетельствуют о том, что, хотя Тора ушла из этих мест, запах ее все еще ощущается. Иногда они говорят на будничные темы. В Доме учения не положено вести пустые разговоры, но в последнее время люди стали нарушать этот запрет. А тем более в нынешние времена, когда у каждого сердце стеснено и ему хочется выговорить душу.

Раньше я думал, что из рассказов человека можно понять, что с ним произошло. Но когда я увидел, что люди, прошедшие войну и даже пострадавшие на ней, больше рассказывают об ужасах погромов, а люди, пострадавшие в погромах, больше рассказывают об ужасах войны, я понял, что события, происходящие с человеком, — это одно, а его рассказы — другое. Как-то раз я спросил какого-то человека, который был ранен в бою, а потом пострадал в погромах: «Как это так, что я ни разу не слышал от тебя ни о войне, ни о погромах?» Он ответил: «Человек говорит о своей беде, когда она уже позади, а я все еще в ней. И если хочешь, я тебе скажу, что муки поиска пропитания тяжелее мук войны и погромов. Когда мне удается принести жене фунт крупы, эта победа больше, чем все военные победы кайзера. И хотя человек, прошедший войну или погромы, не любит вспоминать о них, он охотно припоминает те удивительные случаи, которые с ним бывали, — например, когда ему удавалось перехватить часок сна в разгар боя или принести молока ребенку, мать которого была убита, когда кормила его».

А пока мы вот так сидим и беседуем, в Дом учения то и дело входят люди с ведрами: вот один вошел с ведром, наполнил его углями из печки и пошел к двери, а за ним, не успел он выйти, уже потаился второй и тоже наполнил свое ведро нашими углями, и тоже вышел как ни в чем не бывало. До того дошло, что люди в Доме учения возмутились и стали кричать: «Сказано ведь в „Шульхан арух“, что запрещено отнимать от высших потребностей и брать себе на бытовые!» А покричав, предложили мне сделать отдельный ключ для печи, иначе в Доме учения вообще не останется горячих углей — ведь все торговцы и торговки, которые мерзнут на рынке, только и мечтают согреться, а тем, что я не запираю перед ними дверь, я как бы сам приглашаю их прийти и взять у нас углей.