Ради усмирения страстей - Натан Энгландер Страница 39

– Волос нет, – говорит Гита. – Не то чтобы я была красивее или уродливее, и возраста тоже не определить. Но волос на лице нет, это точно.

Лили улыбается и нацеливается на неприкаянный фолликул между Гитиными бровями, всаживает иглу и задевает нерв, так что левое веко у Гиты дергается и у нее возникает странное, но приятное ощущение, как будто ее лицо чудесным образом разделилось на две половинки.

– После того как его побили во второй раз, он заявился снова, стоял под окном, звонил в дверь. На этот раз он задержался чуть дольше. Мы предполагали, что все наладится, Лили, но жить мне стало только хуже. Как мы его накажем, он меня во сто крат накажет. Жестокосердный он, мой Берл. Так сват говорит. То и дело звонит, уверяет, что Берл никогда не сдастся.

– А ты ему что?

– Я говорю в точности как мы отрепетировали: «Есть только два способа освободить агуну. Первый – это когда муж дает гет [68]. И второй – свидетельство о его смерти. Или – или, Либман. Одно из двух. Выбирай».

– Ой, это ты хорошо сказала, Гита. Особенно «одно из двух».

Берл возвращался из ночного похода в супермаркет. Только что он шел себе, и вот уже он сидит в машине, и там еще четверо мужиков, а его покупки валяются на тротуаре.

На мужиках были детские пластиковые маски с золотистыми кудряшками и ярко-красными губами, вроде маски царицы Эсфирь на каждом. Но все равно не скроешь, что под масками – взрослые лица. Черные бороды торчали из-за круглых, как луковицы, румяных щек. Пейсы выбивались из-под резинок.

Первым делом они принялись мутузить Берла, не произнося при этом ни слова.

Потом тот, что сидел справа от водителя и был заметно ниже остальных, обернулся к Берлу, зажатому меж двух Эсфирей, и сказал:

– Трудно стало найти желающих тебя побить, Берл. И не потому, что жалко, а просто всем надоело.

– То-то я смотрю, мелковат ты для гопника, – сказал Берл, – и вдруг знакомый голос. С каких это пор, Коротышка Либман, ты так осмелел, что пошел на преступление?

– Может, на этот раз некому будет рассказать.

Коротышка Либман дал знак двум Эсфирям, те бросили Берла ничком и привязали ему руки к лодыжкам, чтобы можно было носить его все равно как котомку. Сидевший справа открыл дверь машины.

– Эта поездка, – сказал Либман. – Чтобы ты знал. Сегодня мы продвинемся дальше.

– Продвинуться хочешь, Либман? Я помогу тебе, по-своему. Как только ты меня отпустишь, я сразу побегу к газетчикам. И расскажу этим гоям, какие несправедливости ты творишь!

– К газетчикам? – усмехнулся Либман. – Валяй, пусть печатают. В газетах любят такие истории про евреев.

– И тогда тебе конец, Либман.

– Значит, ты не в курсе, что обо мне говорят. Мое имя уже опорочено. Пусть пропечатают на первой полосе. В Нью-Йорке ни одна живая душа не посочувствует человеку, закабалившему свою жену. Феминистки дадут мне медаль за то, что я поколотил тебя. А мэр в День благодарения провезет по всему городу на платформе.

Они выехали на шоссе, звук колес стал другим. Каждые несколько секунд – дорожный шов, так что плавный ход нарушало теперь глухое ритмичное постукивание. Дверца машины возле головы Берла открылась, и его спустили к летящей бетонной полосе. Его страшило не то, что изуродуют лицо, а то, что он лишится глаз или языка, а с них станется и взять да выбросить его в канаву без ушей. Берл, летя навстречу ветру, что есть мочи заорал, и его втащили обратно.

– А теперь ты дашь гет, или мы утопим тебя на Джонс-Бич [69]. Двое будут топить, а двое смотреть – вот тебе и кошерные свидетели [70].

– Ты не сделаешь этого, – сказал Берл. – Ты сват, а не убийца. И тебе известно про святость союзов. Как в природе, Либман. Как про голубей сказано. Убьешь одного, придется убить и его подругу. Для кошерности тебе придется убить обоих – меня и Гиту заодно.

Берла снова свесили из машины. Угрожающе близко к земле. Камешек, вылетевший из-под колес, ударил Берла по щеке. Он пощупал рот языком: был уверен, что камень пробил щеку. Его снова втащили в машину.

– В случае с договорными браками, – сказал Либман, – удачную пару подобрать так же трудно, как отделить землю от небес. Как думаешь? Чудо, если хоть что-то нормально получается.

Берл уткнулся лицом в теплые колени правой Эсфири.

– Гита в отчаянии, Берл. В полном. Сейчас она настроена решительно: либо ты будешь жить, либо она. И мы не хотим, чтобы новое поколение пострадало из-за вашего брака. Ройял-Хиллз не нужен еще один мамзер [71]. Нет, мы не допустим, чтобы из-за тебя на свет появился незаконнорожденный.

– Незаконнорожденный? – Это было уже слишком. – Если она понесла, я вырву его из ее утробы.

Берл бушевал, он дрался как тигр, а учитывая, что руки и ноги у него были связаны сзади, это было то еще представление. Его с трудом усмирили. Били головой о дверь до тех пор, пока Либман не закричал: хватит. Он подумал, что этак, пожалуй, они всю душу из этого тела вышибут, как будто душа – это пломба, которую можно выколупнуть из зуба.

– Берл, ты еще жив? – Либман просунулся назад с переднего сиденья.

Берл кивнул, облизнул губы.

– Есть надежда, что ты сейчас способен здраво рассуждать? Может, передумаешь, пока мы тебя не прикончили?

– Вам придется меня убить – куда вы денетесь, – Берл оживился. – Как говорят у американцев на свадьбах. Пока смерть нас не разлучит.

Либман снял маску, протер глаза. Кивнул своим подельникам.

На этот раз, когда Берла свесили вниз, он почувствовал, что машина прибавила скорости, и кто-то вцепился мертвой хваткой ему в волосы. Тот, кто придерживал его ноги, действовал предельно аккуратно. Как мастер, шлифующий последнюю деталь, он поднес Берла к точильному камню – лицом к дороге. Всего лишь на миг. На одно касание. И соскоблил идеальный кружок – лоскутик кожи – с носа Берла.

Берл орал у нее под окном: ругался и грозил, уверял в любви – прежде он никакой любви не выказывал. Талдычил снова и снова: «За что меня бьют?» – можно подумать, сам не догадывается.

Гите тоже было о чем покричать. Если бы только можно было встать под окном каждого еврея в Ройял-Хиллз и заорать во все горло: ну почему для развода ей нужно какое-то оправдание или разрешение, вообще чья-то помощь?