В поисках Аляски - Джон Майкл Грин Страница 39

Да и вообще, что такое «быстрая» смерть? «Быстро» — это сколько времени? Секунда? Десять? И за это время она наверняка испытала ужасную боль: сердце остановилось, легкие лопнули, к мозгу не поступала ни кровь, ни кислород — в голове остался только один первобытный ужас. Насколько быстро, черт его побери? Нет ничего быстрого. «Быстрый рис» — пять минут. «Быстрый пудинг» — целый час. И я не думаю, что даже миг чудовищной боли кажется «быстрым» тому, кто ее испытывает.

Жизнь у нее перед глазами успела промелькнуть? Меня она в этом ролике увидела? А Джейка? Она пообещала, я помню, пообещала, что мы продолжим, но я также знал, что она умерла по пути на север, она ехала в сторону Нэшвилла, где живет он. Может быть, это для нее ничего не значило, просто очередной импульс. Хэнк стоял в дверях, а я смотрел вдаль, не замечая его, на невероятно притихший кампус и думал о том, придала ли она этому какое-то значение, и надеялся, что конечно же да, она же обещала. Что мы продолжим.

Потом пришла Лара с опухшими глазами.

— Что случи-илось? — спросила она, когда я обнял ее и, встав на цыпочки, положил подбородок ей на макушку.

— Не знаю, — ответил я.

— Ты ее ви-идел накануне? — проговорила она мне в ключицу.

— Она напилась, — рассказал я. — Мы с Полковником спать пошли, а она, похоже, уехала. — И это стало нашей официальной ложью.

Я почувствовал, как ее мокрые от слез пальцы прижались к моей ладони, и, не успев подумать как следует, я отвел руку:

— Извини.

— Все нормально. Я буду у себя, заходи-и, если хочешь.

Но я не зашел. Я не знал, что ей говорить, оказавшись в любовном треугольнике, одна сторона которого умерла.

Днем мы снова собрались в спортзале. Орел сказал, что закажут автобус и в воскресенье мы поедем в Вайн-Стейшн на похороны. Когда все встали, я заметил, что Такуми с Ларой направляются в мою сторону. Встретившись со мной взглядом, Лара робко улыбнулась. Я тоже улыбнулся ей, но потом поспешно развернулся и скрылся в толпе скорбящих, спешащих выйти из спортзала.

Я сплю, в комнату залетает Аляска. Голая и целая. Ее полные груди, которые я только немного пощупал в темноте, просто светятся. Она склоняется ко мне, я кожей лица чувствую тепло и аромат ее дыхания, оно похоже на ветерок в высокой траве.

— Привет, — говорю я, — я скучал.

— Ты хорошо выглядишь, Толстячок.

— Ты тоже.

— Я совсем голая, — отвечает она со смехом. — Как это получилось?

— Я очень хочу, чтобы ты осталась.

— Нет. — И наваливается на меня всем своим весом, ломая мне грудную клетку, лишая меня дыхания, — она холодная и мокрая, как тающий лед. Голова у нее расколота надвое, из трещины в черепе течет розово-серая грязь, капая мне на лицо. От нее воняет формальдегидом и гнилью.

Меня опять чуть не рвет, я в ужасе сбрасываю с себя ее тело.

Я проснулся, рухнув с кровати на пол. Слава богу, мое место снизу. Я продрых четырнадцать часов. Снова было утро. Наверное, среда, подумал я. Похороны в воскресенье. Я гадал, вернется ли к тому времени Полковник и где он вообще. Он обязан был вернуться, потому что я не могу пойти один, а идти с кем-то, кроме Полковника, все равно что одному.

В дверь ломился холодный ветер, деревья за окном качались с такой силой, что я их скрип слышал в комнате. Я сел на кровать и подумал о Полковнике, который, наверное, идет сейчас куда-то, опустив голову и стиснув зубы, сопротивляясь этому ветру.

В ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА я читал биографию исследователя Мериуэзера Льюиса (экспедиция Льюиса и Кларка), чтобы не заснуть, и тут вдруг дверь открылась, и вошел Полковник.

Его бледные руки дрожали, альманах, который он держал, дергался, как марионетка без веревочек.

— Замерз? — спросил я.

Он кивнул, скинул кроссовки и забрался в мою постель на нижней полке, укрывшись одеялом. Он выстукивал зубами что-то наподобие морзянки.

— Господи. Ты в порядке?

— Уже лучше. Мне теплее, — ответил он. Из-под одеяла показалась его призрачно-белая крохотная ладонь. — Возьми меня за руку, пожалуйста.

— Хорошо, но на большее не рассчитывай. Целовать я тебя не буду. — Стеганое одеяльце затряслось от смеха. — Где ты был?

— Ходил в Монтевалло.

— Это же шестьдесят километров?!

— Шестьдесят три, — поправил меня Полковник. — То есть шестьдесят три туда, шестьдесят три обратно. Сто двадцать три. Нет. Сто двадцать шесть. Да. Сто двадцать шесть километров за сорок пять часов.

— И что там такого эдакого в этом сраном Монтевалло? — поинтересовался я.

— Да ничего особенного. Я просто шел, пока совсем не замерз, а потом повернул обратно.

— Ты не спал?

— Нет! Сны невыносимы. Она там больше даже на себя не похожа. И я уже не помню, как она выглядела на самом деле.

Я отпустил его руку, схватил Полковников прошлогодний фотоальбом и нашел Аляску. На этом черно-белом снимке она была в своей оранжевой маечке и темных джинсах, доходивших до середины ее тощих бедер, рот раскрыт — фотограф поймал мгновение, когда она смеялась, схватив левой рукой Такуми за шею. Волосы спадают, закрывая щеки.

— Да, — сказал Полковник, — точно. Я так уставал от того, что она могла психануть без причины. Она вдруг мрачнела и заводила песню о каком-то идиотском грузе трагедии… или как там она это формулировала, но никогда не говорила, что именно было плохо, никогда не объясняла причину своего поганого настроения. Меня бросила девчонка — мне грустно. Меня застукали с сигаретой — мне фигово. Голова болит — я бешусь. А у нее причин не было, Толстячок. Я так устал от ее сцен. И я позволил ей уйти. Господи боже мой!

Меня иногда тоже доставали ее перепады настроения, но не в ту ночь. В ту ночь я отпустил ее, потому что она так сказала. Это было так незамысловато — и так тупо.

Ручка у Полковника была очень маленькой, я снова сжал ее покрепче. В меня проникал его холод, а в него — мое тепло.

— Я еще численность населения запомнил, — сообщил он.

— Узбекистан.

— Двадцать четыре миллиона семьсот пятьдесят пять тысяч пятьсот девятнадцать.

— Камерун, — продолжил я, но опоздал. Полковник уснул, я почувствовал, как его рука расслабилась. Я спрятал ее под одеяло и сам забрался в его постель, теперь я сверху — по крайней мере, на эту ночь.

Я заснул, слушая его размеренное дыхание, его упрямство наконец отступило перед лицом непреодолимой усталости.

В ВОСКРЕСЕНЬЕ я встал, проспав три часа, и впервые за долгое время принял душ. Надел единственный имевшийся у меня костюм. Я вообще-то не хотел его сюда брать, но мама сказала, что костюм может потребоваться очень внезапно, и она оказалась чертовски права.