Смотритель - Дмитрий Вересов Страница 39

Спалив си луги, степи,

Спалив i князя, i дружину,

Спали мене на самот?!

Або не грiй i не свiти.

Загинув ладо… Я загину… [70]—

все-таки осторожно прошептала она холодному дождю, невесело рассмеялась и зашла в дом. Дом этот то ли из-за своей ветхости, то ли потому, что Маруся так или иначе была в нем все-таки не родной, всегда успевал приобрести нежилой дух даже за пару дней хозяйского отсутствия. Вот и сейчас в нем все выглядело остылым и чуждым, и она еще долго бесцельно тыкалась по углам. И, будучи не в силах отвязаться от пришедшего на ум малороссийского соловья, бормотала Маруся на разных языках начало его завета:

Як умру, то поховайте

Мене на могилi,

Серед степу широкого,

На Вкра нi милiй… [71]

Когда-то давно, когда Маруся была еще совсем маленькой, попалась ей на глаза крошечная синяя книжечка, где этот завет был напечатан на ста различных языках. И это произвело на нее такое впечатление, что она невольно выучила, но не полностью все стихи, а лишь их начала, разумеется, не справившись с японским, ивритом и прочими таинственными алфавитами.

«Ёлгенимлей, асырагъыз сиз мени къабырда…» [72]– механически говорила она, убирая грязную чашку – и затапливая печь: «When I shall die, then bury me…»

Вырин вертелся рядом и все почему-то слишком уж преданно заглядывал ей в глаза. Она накормила его остатками сыра и все глупо твердила и твердила заветные строки: «Kun ma knolen – leposija…»

И появившаяся неведомо откуда мысль о смерти теперь почему-то так и не отставала от нее. Маруся забралась с ногами на кровать. Прижалась к собаке и призналась себе, что эта неуместная мысль на самом деле появилась хотя и неведомо откуда, но точно известно где: под сводами красного паркового грота. И, наверное, не случайно погнал ее оттуда хозяин места! Конечно. Всем известны всяческие спелеологические байки про белых монахов и дам, появляющихся в пещерах. Про сгинувших навсегда искателей счастья, в здешних местах усугубляющиеся еще и якобы оскверненной провалившейся церковью. Но все это были поверхностные лубковые истории, никогда не затрагивавшие большего – глубин души. Но мысль о смерти возникла где-то в подсознании, и даже не в подсознании, а именно в той самой глубине души, куда иногда человек заглянет на мгновение и тут же отведет нескромный и мало что понимающий взгляд. В принципе, Маруся могла бы и вовсе не вспомнить о ней, если бы не эти подвернувшиеся совсем по другому поводу строчки. «Noch main tojt begrot mich, brider…»

«А и правда, иногда сладко помечтать о том, где же окажется твоя могила», – с замиранием сердца подумала она. Вот и человек, прославивший этот парк, например, можно сказать, всю жизнь мечтал о здешних краях, как о некоей сказочной стране, в которой, наконец, он мог бы упокоить не только плоть, но и дух. Не о лиловом Петербурге мечтал и не о швейцарских горах, а о дебрях со всякой аксаково-тургеневской дичью. И, разумеется, не домечтался. Точно так же, как и другой его последователь так и не пришел умирать на Васильевский остров.

Возможно, потому, что для мечты настоящей, а не условно-поэтической не было у него какого-то органа, не задавленного блеском рассудка и насмешки. А вот другой, хоть и мечтал куда скромнее – всего лишь о милом пределе, – все ж оказался рядом с отеческими полями и гробами, потому как был плоть от плоти этих полей и гробов. И пепелища его давно проросли жизнью, а бледный огонь первого так и продолжает лизать все оставшееся, и они все горят и не сгорают, хотя при этом и не становятся реальностью. Но, кажется, и этот оказался там, где просил.

«Нет, все-таки надо добраться до петушиной Выры и поговорить. Все надо выполнять до конца. А еще главнее – не отказываться от первоначальных движений души», – все пыталась прийти к какому-то определенному решению Маруся и успокоиться. Конечно, она робела. Она, как человек ищущий и живой, всегда испытывала смущение перед людьми, которых считала умнее, благороднее или талантливее себя. Другое дело, что в жизни их встречалось не так-то и много. И в то же время она всегда с радостью признавала чье-либо превосходство и с тоской смотрела на большинство, бездарно уверенное в себе, своих детях и своих делах.

Встреченный в болоте старик был, конечно, далеко не из числа всех этих самоуверенных посредственностей, если он, конечно же, существовал в действительности, а не лишь как плод ее воображения, как Артемий Николаевич и остров посреди неизвестной речушки. Подслушанный разговор про Ортегу-и-Гассета все-таки еще ничего не доказывал. С другой стороны: если он даже и человек вполне реальный, а не дух, охраняющий дьявольское наследие любителя эльальбумов и карамор, [73]то чем он может помочь ей?

* * *

И все-таки Маруся дождалась, когда тучи, будто небесную мышеловку, раздвинули свои края и поманили щелью беззащитной голубизны. Денег, которых было обидно мало и которые могли появиться теперь совсем не скоро, Маруся решила не тратить и идти пешком. На столе жалким укором лежала очередная книга про ни в чем не повинного сэра Эндрю, наверняка жаждавшего выбраться из опасных венецианских каналов, а заодно и из жалкой обыденности английских фраз на простор русских полей и предложений. Марусе было жалко героя, но оказаться сейчас на Лидо вместо Выры она позволить себе не могла. Правда, вишневый плащ мигнул тревожным огоньком, но быстро погас, растаяв в глубине палаццо и картины. Перед выходом Маруся суеверно бросила карты – сверху лег, как и следовало ожидать, валет бубенчиков.

* * *

Маруся медленно шла с обиженным Выриным на поводке под косыми переплетениями дождевых и солнечных нитей. Они были такими щекочущими и ласковыми, что она даже подумала – вот эти тонкие ниточки, пожалуй, куда надежней толстой брезентовой ленты в ее руках. Небо связано с землей гораздо более прочными узами, чем люди, животные и вещи. Пес, поначалу резвившийся вовсю, после того же Парушина, где Маруся недавно разговаривала с прижимистой бабкой, вдруг успокоился, потом загрустил, потом захромал, а у самого поворота на Батово демонстративно улегся на обочине, вздыхая и даже постанывая. Маруся внимательно осмотрела его лапы с ороговевшими от постоянного беганья подушечками и не увидела ни пореза, ни заноз. Однако собака судорожно дышала, сглатывала слюну и заводила зрачки под веки, отчего казалась едва ли уже не готовым покойником.

– Зачем ты притворяешься, Вырин? – строго потребовала Маруся, хотя какая-то доля испуга все-таки закралась ей в сердце. – Чтобы опять убежать? Так я тебя отпущу и без всяких фокусов. Но только чуть позже. Ты мне нужен сейчас, понимаешь? Я без тебя… ничего не найду и не узнаю. Понимаешь? – Пес томно выкатил один зрачок. – Куда ты собрался бежать? Давай я пойду с тобой… – Теперь оба глаза смотрели на нее с неподдельным изумлением, словно говоря: «Ты, видно, голубушка, с ума сошла! Куда это ты собралась идти? И, вообще, как не стыдно путать человеческий путь с собачьим…» – И потом, ты опять сейчас исчезнешь невесть на сколько, и мы с Сережей… – Тут Маруся остановилась, не будучи в состоянии сформулировать мысль дальше, а Вырин, пользуясь этим явным замешательством, гордо встал и, не торопясь и не скрываясь, легонько потрусил, делано прихрамывая, к холму. За ним беспомощно волочился поводок. – Постой. Дай хоть поводок отцеплю, запутаешься же где-нибудь, дурак! – запоздало и не совсем уверенно крикнула Маруся, но Вырин только весело оглянулся и припустил прочь волчьим размеренным махом.