Лавина - Виктория Токарева Страница 39

— А что будет там? — спросила я. — Какая разница ТУТ от ТАМ?

— Это ОДНО, — ответил Деничка. — Как сутки. День и ночь. Жизнь и смерть.

— А если она уйдет, ты женишься? — прямо спросила я.

— Нет, — спокойно ответил Деничка. — Я уйду вместе с ней. Мы вместе с ней живем и умираем.

Я задумалась. Я представила своего мужа на месте Денички: он женился бы на следующий день, и его новая жена сняла бы со стен все мои портреты и называла бы меня «мадам». А муж бы не возражал. Он вообще неконфликтный.

В середине зимы Деничка заехал ко мне на работу и попросил разрешения просто посидеть в моем кабинете.

Я была безумно занята, но отказать не посмела. Я сказала:

— Ну, сиди… — и принесла ему чай.

Деничка к чаю не притронулся. Сидел на диване из кожзаменителя и смотрел перед собой. А я расположилась перед компьютером, спиной к нему, и занялась своими делами. И, странное дело, он мне не мешал. Как хорошая погода. Денички как будто не было за спиной, но он был. Я спокойно работала. Он держал в руках тяжелую керамическую чашку, на которой было написано: «Нью-Йорк».

В дверь сунулась секретарша Соня. Коротко глянула. Исчезла.

Позже спросила:

— Неужели с ним кто-то спит?

— А что? — не поняла я.

— Представляешь? Проснуться, а рядом на подушке такая голова…

— Он лауреат Нобелевской премии, — зачем-то соврала я.

— Тогда он должен носить на груди табличку: «Лауреат»…

— К форме привыкаешь, — сказала я. — Главное — содержание.

— Главное — гармония. Единство формы и содержания.

Деничка тогда посидел и ушел. И было непонятно — зачем приходил. Может быть, поменять обстановку, зарядиться от здорового человека, подпитать свой севший аккумулятор. Он от меня подпитывался, но, странное дело — от меня не убывало. Я тоже каким-то образом исцелялась, становилась легче. Может быть, я скидывала на него свою нерастраченную нежность, и он ее пил. А я освобождалась, как корова от избытка молока.

Я привыкла к его звонкам. Я их ждала и смотрела на часы.

В одиннадцать вечера звонил телефон, и я уже знала, что это Деничка. Я брала с собой спички, сигареты и шла, как на дежурство. Однажды я спросила:

— Сколько ты зарабатываешь? — Это был не американский вопрос. В Америке считается неприличным говорить о зарплате. У нас тоже.

— Пятьсот долларов, — легко ответил Деничка. У него не было от меня тайн. — Но четыреста уходит на сиделку. У меня работает медсестра из реанимации. Карина. Вечером я прихожу с работы, и она уходит.

— А если ты захочешь в гости или в театр…

— Я не захочу.

— Тебе тоскливо?

— Нет. Я так привык. Я люблю работать за компьютером. Сижу, работаю, потом прихожу к Наде и рассказываю, что я придумал.

— Она понимает?

— Ну конечно. Все понимает.

— Навестить вас? — спросила я.

Он замолчал, как споткнулся, и я сообразила, что навещать не надо.

— Нам никто не нужен на самом деле, — сказал он. — У нас свой мир. Постороннему он кажется ужасным. А нам хорошо.

У меня все наоборот. Со стороны я — в полном порядке. А внутри — пустыня. Я часто заводила беседы сама с собой, была одновременно и пациенткой, и врачом-психоаналитиком в одном лице. Я спрашивала себя:

— Чего тебе не хватает?

И сама себе отвечала:

— Меня не любят, а только используют.

— Ты им не нужна, но ты им необходима.

— Я старею…

— Если бы вечную молодость давали по талонам: кому-то дали, а кому-то нет. Тогда обидно. Почему не мне? Но природа уравняла и умных и дураков, и бедных и богатых, достойных и недостойных. Даже гении не имеют привилегий…

— Но одиночество…

— А кто не одинок?

— Надя, жена Денички.

— Хочешь на ее место?

— Нет. Жизнь больше, чем любовь. Любовь — это только составляющая.

— Значит, ты хочешь быть здоровой, преуспевающей и любимой одновременно.

— Да. А разве нельзя?

— Здоровье — это образ жизни и наследственность. Твои родители. Корни. Преуспевание — это ты сама, твой труд. А быть любимой — это надо вложиться: любить самой. Ты сама любила? Или только потребляла чужую любовь?

Я молчу. Я не знаю, что сказать резонеру внутри меня. Значит, одиночество — наша расплата за наши грехи.

Однажды Деничка позвонил и сказал:

— Я сделал ей замечание — она заплакала. Она плакала одним глазом.

— А второй? — не поняла я.

— Второй парализован. Плакал только один глаз, и слезы шли по одной щеке.

Деничка замолчал, как провалился.

— Ты плачешь? — догадалась я.

— Нет, — сказал он.

Но я не поверила. Он плакал.

— Ты выпей, — предложила я.

— Я выпиваю каждый день, — сознался он. — У меня везде бутылки рассованы.

— Смотри не спейся.

Он молчал. Плакал.

Шла шестилетняя программа профессора из Оклахомы. Надежда перепутала день с ночью, как грудной ребенок. Днем спала, а ночью оживала. Ей хотелось есть, мыться, смотреть телевизор, беседовать…

Деничка днем бегал на работу, и ночное бдение возле жены было второй сменой. Он перестал спать. У него могла съехать крыша. Он звонил подавленный. Рассказывал о том, что наступила стойкая ремиссия. Здоровье Нади стабилизировалось. Это может длиться несколько лет.

— И ты несколько лет не будешь спать? — спросила я.

— Ну при чем тут я? — удивился Деничка. — Главное, что Надя не движется к концу.

— По-моему, ты первый помрешь, — предположила я.

— Это было бы неплохо, — серьезно сказал Деничка.

Он боялся остаться без нее. Он не умел без нее.

— Найми тетку на ночные дежурства, — посоветовала я.

— Надя не хочет ночью чужих людей. Я ее понимаю.

Все, кого я знаю, были способны на сочувствие — месяц. Ну, два. А из года в год, изо дня в день, сделать это своей жизнью… Это просто подвиг, сродни религиозному. Я не знала Надю, видела только один раз, но я готова была послужить ей тем, что поддерживала Деничку. Как могла. Я не просто говорила с ним, а вникала в тему. Я делала нашу беседу искренней и интересной. Как будто раздувала огонек милосердия. И он светил в ночи.

Если раньше мы скакали на ухабах в счастье, то теперь брели в ночи, спотыкаясь и держась друг за друга.