Алчность - Эльфрида Елинек Страница 39

Жандарм быстрым шагом идёт впереди женщины, волчьей рысью, через луг, где скоро поднимутся стога сена. Он может написать не только своё имя, он может добавить ещё кое-что сверху, чтобы нотариус всё переписал набело, тогда как моя черновая рукопись маячит передо мной на экране и хоть и светится, но высвечивает за раз лишь маленькую часть моего мозга. Жандарм же имеет хороший кругозор и помнит всё. Он всегда всё помнит. Имя этого человека более или менее что-то собой представляет. И как раз там, где оно сейчас стоит, на векселе, который он выставил и который на имя Хуго. Но мужчина знает, где он может что-то получить. Ещё не вечер. А если и вечер, то я наконец могу прекратить, это говорите вы. Разве вы его не видите, это тело, которое стоит у меня перед глазами, я сама чуть было не заинтересовалась им, мои глаза требуют непотребного, а мои руки хотят трогать непристойное и играть с ним, но потом, к сожалению, я всегда хочу выразить только несуразное, как это неприятно, пусть даже только мне. Спокойно, мою комнату ещё нужно прибрать, до этого я никого не могу допустить. Да, это тело, при котором мы сейчас остаёмся на бобах, стрела, вставленная в пустынную тетиву ландшафта, и тот, как нарочно, тот должен стать добычей этой женщины? Нет, я лично не верю в это. Я думала, она сама стала добычей. Однажды она наконец очнётся, и потом, на Рождество, но нет, ничего она не получит в подарок. Когда-то однажды наступит день платежа, когда выписки со счёта упадут ниже основания моря, только состоянием счёта можно обосновать, почему море такое бездонное. Сегодня не её день, думает женщина, но пробьёт и её час. Тогда он разведётся, женится на ней и получит от неё и всё остальное. Ока верит в это, она просто пропитана этим убеждением. Она хочет дать ему нежный ответ, шёпотом на ухо, на радость всей жизни, но его здесь нет. Но наконец он её послушает. И вот это случилось: её ответа ему недостаточно, ответ для него недостаточно конкретный, не дорос до него. Так он ей и говорит вслух. Будь же взрослой, наконец. Сейчас он снова будет бесноваться на улице, мужчина, потому что дверь окажется запертой, но не всерьёз. Женщине кажется, что он то и дело загоняет её в угол, хотя она годами исправно брала уроки игры на инструменте и, может быть из мести, сама их давала. Но на этом инструменте она не может играть. Чем больше её любовь к нему, тем меньше и незначительнее она себя чувствует. Часто, когда она видит себя в зеркале или в стекле витрины, у неё в голове не укладывается, что он — с нею и что она — это она. То ли я, то ли не я? Что я слышу, не притопывающий ли такт жизни в качестве сопровождения? Пожалуйста, не надо! Зачем мне его слышать, если я знаю только классическую музыку жизни, подобно женщине, о которой я говорю, которая тоже любит классику. К сожалению, для жандарма это пустой звук. Если бы он занимался самоанализом, он сказал бы: эта женщина очарована мной. Я излучаю внутреннюю силу, по которой она всегда тосковала. Как хорошо для меня, это же золотая жила. Нет, этого мужчину не сравнить ни с кем, кого я знаю. Может быть, он равен морю или горам, которые я тоже знаю, но лишь поверхностно, горы немного лучше, на них можно хотя бы строить, если они перед тем не выбросились вниз. Строительство здесь запрещено ландшафтной комиссией и ещё двумя сотнями других организаций. Можно только шастать по горе, если ты летний или зимний спортсмен или всепогодный. Горы принадлежат в равной степени всем людям. Мы покорим их только в небе. Жандарм принадлежит этой образованной, и очаровательной, и привлекательной, и активной женщине — только ей одной, как она надеется. Ей хочется наконец найти приют и внутренние покои. Это безумие.

По мне так пусть бы она столкнула его живьём в кипяток и бросилась следом и, сама распалившись, съела бы его со всеми потрохами, женщина — жандарма, или что там она хотела с ним сделать. Я уже достаточно долго удерживала её, ради её же блага, чтобы она не глотала его, отдав ему взамен всю посуду и весь дом. Он её переварит и исчезнет, бесследно. Я это наперёд вижу. Он обращён к ней, такой он делает вид, и это стоит ему больших усилий, ведь он больше склонен отворачиваться от человека. Только ночное недержание мочи, и то против его желания, сопровождало его довольно долго в детстве, как надоевшее домашнее животное, которое никак не отстаёт от тебя. Момент, а где же опять женщина, не ушла ли она сварить ещё один кофе? Ей больше нечего делать? Он тихо тащится за ней и изучает её, как школьник, как будто она текст, который надо выучить, чтобы достигнуть классной цели, а это как раз собственность, собственность, собственность. Его партия, к которой он приписан, тоже так говорит, она говорит своим приверженцам, что они отчётливо выделяются среди других и заслуживают всё или больше, чем они имеют и хотят иметь ещё. Только дамы и господа депутаты не должны получать за службу больше шестидесяти тысяч австрийских шиллингов, но и это уже не действует. Собственность должна стать красивым хобби, но нужно как следует натренироваться с финансовыми службами, чтобы удержать эту собственность при себе. Этого мужчину следует признать — и с моей стороны тоже — в качестве школьника, главный предмет: жить, а не давать жить другим. Пусть даже в качестве студента высшей школы жизни, ведь он знает, от чего всё зависит — от тихих ценностей. От собственности. Разве вы когда-нибудь слышали, чтобы дом говорил, если не считать шума вечеринки или звука телевизора из открытых окон? То, что нам представляется лёгким, этому мужчине даётся тяжело: быть человеком, так говорят поэты, которые ничего не понимают, но сами постоянно хотят объяснять. Так. Верховный комиссариат занавеса сейчас закрыт, чтобы не заметили, что здесь ведутся служебные переговоры. Итак, этот мужчина — соученик, но такой, который на самом деле ничему не хочет учиться, никогда, ни от кого. До его головы доходит, что тело куклы, купленной в секс-шопе, в известном смысле неаппетитно, ну, так на голову можно надеть при онанировании пластиковый пакет и завязать на шее, пока она не перестанет соображать, а когда снова подступит, пакет нужно резко, внезапно сорвать — только не забыть! — и вот он, оргазм, который когда-то мы имели, но которого нам давно не хватает, вот он снова, сильнее, чем когда бы то ни было прежде, сильнее, чем с женщиной, сильнее любой руки. А мы-то думали, его уже вообще больше не будет. Но полным-полна коробочка. Каждая рука к богатству тянется, это такой же естественный феномен, как и то, что в задний проход можно вставить всё что хочешь, как мелкие, так и на удивление крупные предметы. Но тогда это приходится делать другой рукой, потому что одной ведь надо завязывать пакет. Так левая рука всегда знает, что делает правая.

Раз в месяц он идёт в парикмахерскую, жандарм, стричься, но сегодня не такой день. Убеждение подталкивает его внезапно, и тогда он обходит стороной области ничегонеделания, ничего, зато он обходит служебные области, а там ему всегда перепадает. Женщины нарушают по неосторожности, по рассеянности или по неспособности к вождению, и вот жандарм берёт их в оборот и больше не упускает, если они ему подходят, и получает их адрес. Как быстро они идут на всё и на большее — он не успевает их распаковывать. Это была практичная упаковка, только дёрни за верёвочку, всё и откроется. Он разжигает в них огонь. Тела можно выбросить, а головы надо крепко держать, чтобы они не говорили беспрерывно, женщины. Они неистощимые золотоносные жилы. Они ему тут же предлагают деньги на поездки, подарки, потом самих себя, а потом и всё остальное. За это они хотят всё на нём строить. Он замышляет с ними то же самое. Только он хочет прибрать к рукам и то, что они уже построили. То, что нам представляется трудным, — укокошить кого-нибудь и изготовить воротник из цемента, чтобы надёжно утопить добычу, — для мужчины это естественно. Пожалуйста. Для того он и здесь, и он хочет поставить себя на место любого другого, которое, к сожалению, пока ещё занято другим телом: в одну или несколько комнат, в одном или нескольких домах. Проникнуть в другое тело тоже неплохо, тогда тебе больше достанется, ворон, который, хрипло крича, скачет по падали, выискивая глаза, чтобы начать с них, чтобы даже дохлятина не засекла его какими-нибудь чувствами. Хочет остаться незамеченным, мужчина. С мёртвой матерью не удалось, но ему это ещё удастся. Ему хочется проникнуть внутрь всюду, внедриться и уже не упускать, быть и оставаться самим собой, нанося раны, от которых другие, с маленькими, дрожащими частями тела, всегда умирают, после того как они месяцами, годами с тревогой смотрели, что же получится из этого ребёнка. Когда на жандарма так смотрят, ему хочется самому себя сожрать, чтобы не на что было так смотреть, чтоб после него остался только дом, ещё один дом и ещё один дом. Он бы тогда всё равно ушёл. И что он за человек? Он как ангел, с внутренним взором, — нет, не ангел, который озирается, не стоит ли кто у него за спиной с камнем. Его мускулы и жилы тоже не понимают, что они натянуты под его тонкой, но прочной нейлоновой кожей, способной обуздать любую форму тела, куда бы она ни рвалась. Но не надолго. Сейчас он снова вцепится в клок волос и рванёт вниз всё, что к ним прикреплено. Точно так он поступит и с этим костюмом, один очень похожий был в рекламе отпуска в Австрии, разумеется скрытой рекламе, иначе бы он никому не понравился, костюм, — нам тут покажут население в одежде страны и всё, чем они занимаются: спортом, давайте и вы тоже! Но всё население заперли в их одежду, чтобы они из неё не вырвались и не натворили безобразия, как это часто бывает с нашим населением, — ах, опоздали, оно уже оторвалось, теперь оторвётся и бесконечная горная панорама на заднем плане, которая должна изображать безграничность этой на самом деле очень ограниченной, жирной страны. От этой цели мы тем временем снова отказались. Люди больше не хотят к нам ехать. Вчера они нам по телевизору показали новые костюмы для международных лыжных гонок, и всех нас раздражал их вид; я видела только вспышки и блеск. Меня ослепило. В истории: сплошное преступление. В современности: сплошное удовольствие на высокой горе, куда ведут дорожки, чтобы мы могли посмотреть на других сверху вниз, дорожки, на которых мы, спортсмены и спортсменки, могли бы кататься и бегать. Мы — партия, которая принимает в свои ряды только нас. Мы — партия, в которой мы уже состоим, потому что: она и есть мы. Близнецы-братья.