Обращение в слух - Антон Понизовский Страница 39

На этом мы разошлись.

На работе, конечно, его пожурили, было собрание. Ну а как же, вы что: такой-сякой, бросил больного ребёнка…

Ну, он действительно бросил… Но факт тот, что я не хотела расписываться с ним. Мне пришлось под нажимом ножа! Понимаете такое слово?

Значит, первый раз он предлагает: давай распишемся.

Я нахожу причину: «Да мы ещё мало прожили…»

Второй раз: «Да у нас нету жилья…»

И теперь он говорит: «Если! —

(ударяет по столу)

— ты! —

(удар)

— третий раз! —

(удар по столу)

— скажешь, что там чего-то… — зарежу! В такое-то время мы едем с тобой в сельсовет — подаём заявление!»

У меня в этот день температура тридцать восемь и пять. Я говорю: «Ты видишь, в каком я состоянии? Я болею!»

Он на кухню сходил, приходит — нож мой приносит поварской — во-от такой. Говорит: «Если завтра не будешь стоять на автобусной остановке в такое-то время, я, — говорит, — тебя зарежу».

И в стену ка-ак даст ножом!

Ну, я женщина… страшно. Думаю: ума у такого человека хватит…

И после этого вы вышли замуж? За такого опасного человека?

Ну как сказать… человек-то приходит один, а уходит другим… Когда начинали общаться — вроде был-то нормальный, вёл себя хорошо… В советское время ни мебели не было, ничего. А он мужик был доде́льный. Додельный. Он мог любой столик… вырезки всякие на двери… Я как говорила: «лудить, паять и так стоять». Потому что он лудил, он паял и пилил. И пока первый год, как квартиру-то получили, то все к нам ходили смотреть, только «ох-ах, как хорошо». И ему некогда было пить.

А когда закончилась домашняя работа, тогда все стали его звать к себе: приходи, сделай, телевизор почини там, приёмничек… А расплата какая? Стакан.

А человек, когда пьяный, он злой и ненавистливый.

Он любил звать гостей. Всех своих звал с работы. Все очень любили, потому что у меня было всегда приготовлено от души. У меня был свой огород, своя клубника, смородина. Даже заказывали его друзья, чтоб на столе был компот не из слив, не из яблок — а обязательно из клубники…

Но когда друзья уходили, то душа моя дрожала как я не знаю что.

Вот все ушли — ты должна руки вот так положить, и в каком состоянии ни была, ты должна его выслушать. И он мог сидеть морали читать до двух часов ночи: за столом не так на того посмотрела, к тому не так обратилася или глазки не так повернула…

Я говорю: «Ген, ну пошли спать, хватит уже это самое…»

А он: «Сядь. Я сказал: с-с-сядь!..»

Угрожал. И что в руках попадётся — мог в стол влепить так, что стены тряслися. И я боялась, что может тут что угодно произойти от с его стороны жестокости.

И я терьпела-терьпела, но пришло время, и в девяносто восьмом году я вызвала уже милицию. Один раз, второй раз. На второй раз сказали: «Если третий раз будет от вас заявление, то мы выселим его отсюдова за сто первый километр».

В то время мы уже жили отдельно. Мы, как мать с сыном, в одной комнате — он один в другой комнате.

Но за то, что я его бросила, он ходил в дверь стучал мне, бил… Купил колонки, триста шестьдесят… как они, децибэл называется?.. Включал на всю полную эти колонки. Стены вот так ходуном ходили. В общем, там был просто дурдом.

Сын мне говорил: «Мам, не трогай. Он тебя доводит до бешенства: не обращай внимания на него».

Я говорю: «Сынок, как?!. Я по квартире хожу, он говорит мне всякие гадости вслед, и я „не обращай внимания“? Это надо быть железным человеком!»

Он украл у меня кошелёк с деньгами, и там были сыновы документы. Выбросил документы в почтовый ящик в соседский дом. Мы искали бегали. Документы нашли. А кошелёк с тыща сто пятьдесят рублей — он забрал.

Но я такой человек: я могу увидеть во сне.

И проходит, наверное, месяца полтора или два — мне сон снится, что он кожаный кошелёк достаёт из-за пазухи и отдаёт своему брату. Кошелёк из крокодильей шкуры.

Я утром встаю и говорю: «Привет, сосед! Как дела?»

«Нормально».

Я ему: «Ну, рассказывай мне: как брат-то, доволен кошельком моим?» Вот так сразу!

Он: «Эп… эп…» У него отобрало речи.

Я говорю: «Чё ж молчишь-то? Кошелёк-то, — говорю, — хороший, кожаный. У моего сына, — говорю, — ты забрал, а брату своему отдал?!»

И он потом сказал: «Да, это своровал я. Я тебе сделал пакости за то, что ты не стала со мной жить».

Это правда.

Потом был ещё момент.

Мы построили вместе гараж. А мне негде было хранить доски. Я ему привезла в гараж доски. А потом я нашла людей, которые сделают мне забор вокруг огорода. И говорю: «Доски-то мои отдай мне».

«Какие доски? Я никаких досок не брал! Всё, что в гараже — всё моё».

А мне перед этим снится сон: был такой Бубенцов (а он есть и сейчас, только спился совсем). И он ему предлагает доски, говорит: «Тут вот Галины доски лежат, возьми себе».

Я ему и говорю: «Ген, ты почему Бубенцову даёшь мои доски? Какое ты право имеешь! Это доски — мои!»

А он говорит: «Нет, это не твои доски, они в моём гараже». Всё! И сон получается — он мне вот — просто в руку! Так что вот… это во!..

Это просто — ходячая энциклопедия!..

Кто?

Я.

Но посуду-то мыть помогал?

Посуду всегда мыл. Я его за это время научила кушать готовить, стирать, убираться… всё-всё умел делать, всё.

Мы ему предложили: продай нам комнату — мы тебе эти деньги дадим, купишь себе какое-нибудь жильё. Чтобы только разъехаться.

«Нет».

Я ему говорю: «Ну, тогда мы приватизируем нашу комнату, выставим на продажу — ты её не в силах будешь купить, потому что у тебя денег нет, ты пьёшь — значит, мы продаём её азерам, и они с тобой сделают то, что они захотят».

Это было в апреле.

А в августе-месяце он говорит: «Галина Тарасовна, я тебе хочу сообщить хорошую весть».

Я ему говорю: «Ты мне никогда за двадцать лет не сообщил хорошей вести».

Он говорит: «Нет, это хорошая весть, и тебе она интересна».

Я говорю: «Так, ну я тебя слушаю».

«Я продаю комнату. Ты берёшь?»

Я сказала: «Да. Мы — берём!»

Но у него же комната была неприватизированная? Надо было ещё приватизировать за свои деньги — а он человек скользкий… Пришлось рискнуть. Пришлось за свои деньги в Ярославле ему купить дом, в котором он будет жить… Ну, слава Богу, всё получилося хорошо. Он сейчас живёт в Ярославле. Он спился. Попал в психушку.