Спокойный хаос - Сандро Веронези Страница 39

17

— Знаешь, о чем я подумал… Зачем ты повесил ту ужасную фотографию над кроватью?

— Фотографию Барри?

— Да.

— А что в ней ужасного?

— Да ладно тебе, она жуткая. Почему ты ее не снимешь?

— Уже снял.

— А-а. Когда?

— Может быть, год назад. Нет, меньше, в феврале. Когда Нина мне заявила: «Или я, или она».

— Вот как. Тогда женись на ней. Это самая здравомыслящая девушка из всех, что у тебя были. Как она?

— Мы расстались.

— Нет!

— Да.

— И когда?

— Да уже около месяца.

— Так ты снова повесишь ту фотографию над кроватью?

— Нет.

— Ну и слава богу.

— Послушай, у меня такая новость, такая потрясающая новость. Угадай, кто был на ужине со мной вчера вечером.

— Кто же?

— Угадай.

— Мужчина или женщина?

— Женщина. Давай, чего ты! Давай, только по-крупному.

— Я с ней знаком?

— Можно сказать, что да. Ты ее видел.

— …

— Ты видел ее при очень-очень уникальных обстоятельствах, скажем так.

— …

— Можно сказать, незабываемых.

— Послушай, у меня нет ни малейшего понятия. Кто это?

— Одна из тех двоих, что мы спасли в Роккамаре [48].

— Да ты что! Твоя или моя?

— Моя.

— И кто же она такая?

— Она владеет выставочным залом здесь, в Милане. Погоди… Франча, что ли? Людовика, или нет, Федерика, да-да, точно, ее зовут Федерика Франча.

— Да как ты только ее узнал? А я вот не знаю, смогу ли узнать свою?

— Нет, я ее не узнал.

— Это она тебя узнала?

— Не угадал.

— Так как все произошло?

— В том-то и дело, что случилось все просто фантастически. Мы разговаривали о тебе и…

— Как это обо мне?

— Как видно, ты уже стал очень известной личностью, с тех пор как здесь пристроился. Они меня буквально забросали вопросами, я бы сказал, что высшее общество в этом городе следит за твоей персоной с огромным любопытством.

— Да что ты, на хрен, такое говоришь?

— Говорю, что они только о тебе и трепятся. Та владелица выставочного зала обо всем и догадалась, именно она связала наши фамилии, разумеется, раньше, чем всплыла наружу вся эта история с их спасением, и спросила меня: «А вы случайно не родственник некому Паладини, директору 4-го Канала, который, с тех пор как умерла его жена, весь день ждет у школы, когда его сын выйдет после уроков?» — я ей тогда и отвечаю, что мы братья, и тут уж я постарался внести ясность в искаженную информацию в отношении телевизионной сети и Клаудии, я думал, что все этим и кончится, но они под предлогом выразить восхищение тобой (искреннее, и я бы даже сказал романтическое, у женщин, а мужики, конечно, слегка им подыгрывали) стали засыпать меня вопросами о тебе, о Ларе, о Клаудии с таким каким-то нездоровым любопытством, что мне даже стало противно. Вот тогда, сам не знаю почему, вместо того, чтобы заявить им всем, что мне бы не хотелось говорить на некоторые темы (и, между прочим, некоторые подробности даже мне неизвестны, например, как называется эта школа, или кто по национальности няньки Клаудии), я и подумал: «а не пошли бы вы все на три веселых буквы, я вас сейчас всех и сражу наповал», и рассказал им, как все на самом деле произошло, рассказал настоящую, дикую историю о том, что случилось тем утром, потому что они действительно ничего не знали. Вот так, я им все и рассказал, понимаешь? Как мы рисковали жизнью, спасая тех двоих баб, пока их друзья смотрели с берега, как они тонут, что, в конце концов, никто нам даже спасибо не сказал, а когда мы вернулись домой, Лара уже умерла. Я все рассказал, чтобы шокировать их, потому что мне было противно, что ты вдруг стал предметом светского трепа. Но в один прекрасный момент, когда я рассказывал о том рыжеволосом болване, помнишь его, тот с веревкой в руках, который еще посоветовал нам оставить их тонуть, вижу, что та баба бледнеет, бледнеет прямо на глазах: лицо у нее стало белое-пребелое, как моцарелла, глаза закатились, и она хлоп под стол, резко падает без чувств. Тогда я ее и узнал, потому что видел я ее только тогда, когда ее вынесли на руках полумертвую. Это была она.

— Карло, когда ты научишься держать язык за зубами?

— А откуда мне было знать? А ей это послужит уроком, будет знать, как сидеть тихой мышкой, потому что я долго рассказывал, понятно тебе? Наверняка до нее уже дошло, что я рассказывал о ней и что я ее не узнал, почему она помалкивала? Там еще был и ее муженек, придурок, такой весь из себя, вроде ленивца, в то утро он, подумать только, играл в гольф в Пунта Ала [49], ты бы посмотрел на него, он тоже сидел как в рот воды набрал, пока я рассказывал. Вот я и говорю, даже если его на пляже и не было, он должен был догадаться, что я рассказывал о его жене: разве часто, черт побери, случается, что твоя жена тонет в Роккамаре и ее спасает неизвестный, ведь это было только полтора месяца назад? Кто эта девушка?

— Она здесь выгуливает свою собаку.

— Ты с ней знаком?

— Да, нет.

— Так да или нет?

— Мы только здороваемся и все.

— Очень значительно.

— Вот именно.

— Сколько же ей лет? Двадцать шесть? Двадцать семь?

— Не знаю.

— Посмотри-ка, Дилан совсем задушится ошейником. Я отпущу его?

— Нет. Сейчас у него это пройдет.

— Он подружился с собакой той девицы?

— Они нюхают друг у друга под хвостом. Ты говорил, что владелица выставочного зала упала в обморок…

— Владелица выставочного зала упала в обморок, а когда пришла в себя, пустилась в слезы, бледная как смерть, и дрожа всем телом, стала передо мной извиняться и даже поругалась с муженьком-придурком, а он все корчил из себя обиженного, ты понял? Он на меня обиделся из-за моих, скажем так, колоритных выражений, в которых я рассказывал эту историю…

— Могу себе представить.

— Но она его быстренько приструнила и, ты бы видел, с какой ненавистью. Кстати, она оказалась не такая уж и страшненькая, как мне показалась, когда она была при смерти.

— А ты что?

— О, я наслаждался. Знаешь, эти две бабы, хоть и наглотались до фига воды, а кажется, догадались, что спасли их не друзья; очухавшись, они поинтересовались, куда делись герои, которые их спасли, но те сволочи их убедили, что это они их спасли вместе с пацанами-серфингистами. О, эта была фантастика…