Каменные клены - Лена Элтанг Страница 39

Утром Младшая явилась в кухню, побрякивая глиняной копилкой для чаевых:

— Двести пятьдесят фунтов! — сказала она — Я выписала счет на агентство Саута и Лэндера. И не меньше двадцатки мелочью в нашем кувшинчике. Теперь-то мы сможем купить собаку, верно, Аликс?

В конце весны Саша не поехала в Сноудонию, где ждал ее учитель, заранее оплативший неделю в «Белом Льве», она послала открытку с извинениями, но не получила никакого ответа. Тогда она отправила ему кольцо, и в ответ получила семейную реликвию Монмутов в длинном палисандровом футляре, на дне которого лежала записка: Все правильно. Бала не повторяется. Еще в футляре были шомполы, запасные кремни и сосуд с загустевшим костным маслом.

На озере Бала они уже были в девяносто шестом, ранней осенью, учитель Монмут как раз перестал быть учителем и занялся комментариями к Данте, так никогда и не дописанными. Там он и купил Саше кольцо — гладкое и тонкое, похожее на то, что в заповеднике надевают на чаячью лапу.

— Тут нужно выбить твой номер телефона и просьбу к нашедшему: вернуть в Монмут-Хаус, — сказала Саша, открыв бархатную коробочку, но Дэффидд даже не улыбнулся.

Позже, за завтраком — они жили в миле от озера, в коттедже под названием Картреф и готовили себе сами — он сказал, что однажды уже дарил девушке кольцо, лет двадцать тому назад, но все кончилось плохо, и теперь он считает бриллианты плохой приметой.

— Там был такой розоватый камень в резной оправе, — сказал Дэффидд, не поднимая глаз от тарелки с омлетом, — я хорошо его помню. Пришлось снять со счета почти все деньги, чтобы купить его. Прости, что рассказываю тебе это, но ты имеешь право знать.

Начало октября было холодным и сухим, вереск уже пожух, а дрок зацвел еще раз — золотистым густым цветом, озеро покрылось мелкой зыбью, как будто озябло от самой мысли о зиме. В самом начале они много гуляли, ездили на рынок в Ланнуишлин, хотели прокатиться по игрушечной железной дороге — старинный паровозик тянул вдоль берега несколько деревянных вагонов — но оказалось, что опоздали ровно на день, дорога закрылась второго октября.

— Не сезон, — объяснил им станционный сторож в вязаном жилете, — приезжайте весной, весной совсем другое дело. А теперь-то здесь ни души не будет до самого апреля.

Саша сочла это дурным знаком и всю дорогу обиженно молчала. Оставшиеся три дня она провела с книгой на берегу, примостившись на хлипких дощатых ступенях, ведущих к воде. Учитель тоже читал — воспоминания какого-то замшелого полководца, но больше по вечерам, в постели.

В Картрефе была одна кровать — просторная, со множеством мелких вышитых подушек и кружевным подзором. Саша спала в шерстяных носках, найденных в хозяйском гардеробе, в ноги ей сильно дуло из окна. В первый вечер в коттедже Дэффидд попытался обнять ее, как только они легли спать. То есть, сначала он покорно улегся головой к окну, потом принялся гладить ей ноги, а потом встал, стянул с себя смешную фланелевую майку и лег рядом с Сашей, лицом к лицу, положив руку ей на живот.

— Какая ты все же худенькая, — сказал он, — все ребра можно пересчитать, придется миссис Боу кормить тебя пудингом с утра до вечера.

Куриные ребрышки, вспомнила Саша. Вот ведь куриные ребрышки, говорил отец, проводя ладонью по маминому боку, и мама ежилась, сводила тонкие выгнутые брови — притворялась, что злится. Злиться по-настоящему она не умела, а вот Саша умела, да еще как.

Учитель Монмут прижал ладонь чуть покрепче, Саша оттолкнула его и резко села в постели, ей вдруг показалось, что пальцы Дэффидда отпечатаются у нее на коже, будто на восковой табличке, навсегда — как пальцы мальчишки, разорившего голубиное гнездо, отпечатались на камне из Лланваэса. [62]

— Не сейчас, — сказала она, не оборачиваясь, зная, что Дэффидд недоуменно смотрит ей в затылок. В темноте, подсвеченной алым огоньком приемника, его тело — блестящее, в розовых родинках, как у речной форели — показалось ей слишком тугим, слишком жестким, наполненным какой-то противной упругой жизнью. Саша сидела, опустив голову, чувствуя, как холод струится из щелей в оконной раме, молчание Дэффидда холодной струйкой стекало по ее плечам и спине.

Миссис Боу кормит его пудингами с утра до вечера, а мне придется это делать до самой смерти, подумала она и заплакала.

2008. Саут-Ламбет

Я ужасно простудилась, ужасно.

Мистер Р. заставил меня искать в подвале какую-то муру, а там было сыро, я пришла домой и упала с температурой — сегодня пришлось позвонить в Архив и сказать, что не приду два дня, трубку поднял Р. и был страшно недоволен, хотя знает, что сам во всем виноват.

У меня кружилась голова, и я разбила градусник на кухне.

Ртутные шарики раскатились по всему полу, представляешь? Я полчаса сидела на полу и плакала от бессильной злобы. Потом я замерзла, встала и собрала всю ртуть пылесосом, теперь у меня — ко всем неприятностям — отравленный пылесос, а в холодильнике только сыр и два яблока, не знаю, как я буду жить и кто отправит тебе это письмо.

Тетя Джейн, почему я всегда одна?

В школе у меня не было подруг, и я придумала себе подружку Дорис с зелеными волосами до плеч, и гуляла с ней везде и разговаривала, мы с ней так чудно друг другу подходили. Потом вы с дядей спохватились и отвели меня к детскому психиатру — доктору Барбре.

Доктор Барбра носила слишком узкие бархатные платья, и, когда она садилась напротив, я считала складки на ее животе, каждый раз их было нечетное число, и они располагались по-разному.

Видишь, я не забыла. Зря вы это сделали.

Дорис исчезла, и с тех пор никто так толком и не появился.

Тем временем Луэллина нет уже четыре дня, двенадцать часов и двадцать три минуты.

зачем я повелся на это дурацкое пари? с какой стати я позволил им поймать себя на слове? с такой же покорностью я раскрашивал контурные карты на уроках географии в ненавистном гвинеде — высунув язык и по уши перепачкавшись красными чернилами

даром, что ли, я написал на первой странице дневника: нет женщины, мужчины, нет жизни, нет чувствующего существа, нет — все эти дхармы несущественны, подобно снам, вымыслам, подобно отражению луны в воде [63]

ну какое, какое мне дело до этой веснушчатой валлийской луны в воде, к тому же, она раздражает меня своей немотой, такой же нарочитой, как немота венецианской проститутки, надевшей маску служанки мореты, ту, где короткую резинку нужно было держать зубами, а значит, молчать до самого конца карнавала