Жена декабриста - Марина Аромштам Страница 39

— Татьяна Ивановна, отсутствует, — и бросает на меня испуганный взгляд.

— Всем освободить помещение! Быстро! Приготовить наркоз! Щипцы!

«Здесь нет никаких условий писать, поэтому я расскажу просто так. Маленького мне не приносят. Считают, что он пока очень слаб. И настаивать на своем было бы глупо. Так же глупо, как все, что я делала в последнее время. Я не могу оторвать головы от подушки, и у меня сорок два.

Это как в тундре на исходе зимы — только с обратным знаком, и внутри, а не снаружи. Врачи опасаются сепсиса.

Но в моем положении есть одно преимущество: я лежу в отдельном боксе, и, кроме капельницы, мне ничто не мешает думать. Кроме капельницы и горячей волны, омывающей мозг.

Я пытаюсь понять, почему все так получилось. Ведь я честно хотела заплатить по счетам. Но, кажется, наверху так не считают и ничего не зачтут. Может, им просто мало, а может — я не так заполняла квитанции.

Только вот ведь какое дело: я не должна умереть — теперь, когда есть олешка.

Капельница не поможет.

Нужно заветное слово.

Можешь сказать совсем тихо — я услышу».

«Я люблю тебя, Ася!»

— Девочки, таблетки! Берем, принимаем, принимаем.

— А эти — от чего?

— От лактации.

— Не надо. Я хочу кормить.

Медсестра смотрит с насмешливым удивлением:

— Посмотри на себя: три осложнения! Хочешь мастит заработать? Допрыгаешься: будут резать.

— Я расцежусь.

— Имей в виду: намучаешься, а молоко все равно сгорит. После такой-то температуры.

— Я расцежусь.

— Ну, мать, как знаешь.

* * *

Ты, наверное, думал, что я буду сидеть в богатом платье, у окошка замка, с прильнувшим к груди ребенком — как на картине какого-нибудь Леонардо, а ты будешь на нас любоваться.

Но это почти невыполнимая задача. Почти невыполнимая.

Теперь моя основная забота — мучить свою грудь: давить и мять — до синяков, до крика. Это можно назвать полным торжеством физиологии. Полной победой материи в поединке с духом — когда жизнь превращается в сплошное сцеживание. Молоко действительно сгорело. Я могу нацедить от силы граммов двадцать. Все другие в нашей палате давно перевязались.

* * *

— Ну, сколько у тебя там получается?

— Пятьдесят и сорок, если цедить с обеих сторон. Это больше, чем вчера, — почти в два раза.

— Настырная. Ладно. Принесу. Будешь давать две груди в каждое кормление. Получится примерно норма. Немножко докормим. Теперь надо еще, чтобы он захотел сосать. Это, знаешь ли, тоже будет удачей.

* * *

Олешка захотел. Я думаю, за это ему вполне можно положить под подушку ножик. И мы уже довольно сильно продвинулись к тому, чтобы позировать для картины. Платье не обещаю. Это не очень удобно. Но форма — не главное. Главное — содержание: я кормлю олешку.

* * *

Мне сняли швы.

Хирург зубоскалит:

— С мужа бутылка. Внутри все почти как было. Когда решит заглянуть, ничего не заметит.

* * *

Все, все, все. Завтра на свободу.

За окном с веселой непристойностью шевелится весна — балуется птицами, кошками, облаками и теплым воздухом, ласково задувающим в открытое окно. И все — крылатые, мохнатые, чешуйчатые и другие — поддаются ее соблазняющим уговорам. Я тоже.

Остался месяц. Всего один месяц до возвращения Сережи.

Из роддома нас забирал Влад. Он был выбрит до синевы и — матерь Божья! — в костюме, с букетом размером в месячную зарплату.

Это меня насмешило ужасно:

— Тебя уже пригласили на роль первого любовника?

Вместо ответа он целомудренно чмокнул в губы, коротко сказал: «Давай!» — и взял на руки сверток.

В окнах пускали слюни. Сережка был бы доволен.

Но мне не понравилось, как Влад смотрел на ребенка: слишком внимательно разглядывал личико, едва обозначившиеся черточки, словно искал в них скрытый, дополнительный смысл.

— Влад?

— Поехали. Отвезу тебя к твоей маме. А через неделю — посмотрим. Есть одна идея.

* * *

Вечером пришел Геннадий Петрович. Он похудел еще больше, но снова был собран, с целеустремленным блеском в глазах.

— Ася! Я пришел объясниться. Вы в состоянии меня выслушать?

Он долго думал и пришел к выводу, что нам не стоит начинать все заново. За прошедшее время действительно многое изменилось. И, наверное, правильно, если я буду строить свою жизнь самостоятельно, в естественном соответствии со своими взглядами и устремлениями. Процедуру развода он берет на себя. И еще он хочет сказать мне спасибо за дни, проведенные вместе.

Я подумала: он всегда был честным и благородным. Всегда.

Геннадий Петрович чуть задержался у кроватки, рассматривая малыша, и на его лице проступила жалостливая брезгливость, смешанная с удивлением:

— И все — из-за этого крошечного червячка?

И я опять подумала: он всегда был честным и благородным, но есть вещи, которые я не сумею ему объяснить.

На прощание он чуть поклонился и пошел к двери. А потом вдруг вернулся:

— Влад настаивал, чтобы вам не говорили. Но, я думаю, вы имеете право знать: в тундре из-за сложных метеоусловий группа геологов сбилась с маршрута. Сергей объявлен пропавшим без вести.

* * *

Олешек мой, олешек, золотые рожки!..

— Олег, кто это звонил?

— Лена. У Дяди-влади через три дня выставка в ЦДХ.

Я не могу решить, что сделать раньше: подпрыгнуть до потока или высказаться по поводу этого ужасного «Дядя-владя». Один дурак придумал, другой с удовольствием подхватил. И так постоянно — на протяжении пятнадцати лет.

Когда Олегу было полтора года, Влад заявился в гости, долго носил его на руках и что-то шептал. После чего я обнаружила: словарный запас малыша сильно расширился, и мне придется краснеть, если он решит воспользоваться новыми знаниями в песочнице. Зато у Влада в тот вечер было прекрасное настроение.

— Лена сказала, ты обязательно должна быть на открытии — иначе Дядя-владя описается от страха. — Высказался и с привычным удовольствием наблюдает за выражением моего лица.