В Сибирь! - Пер Петтерсон Страница 39

Я открыла глаза и сразу все узнала. Я зажмурилась, потом уперлась взглядом в бревенчатую стену напротив. Он спал рядом со мной на узкой кровати. Я телом чувствовала, как вздымается и опускается его грудь. Тесно, но приятно. Я осторожно спустила ноги на пол и тут же обернулась взглянуть на него. Он спал, разметав по подушке волосы и положив руку на глаза, будто заслонясь. Я собрала те вещи, что были раскиданы по полу, и, голая, пошла вниз. Хотя в печках еще не прогорели угли, но спина и бедра тут же покрылись гусиной кожей; сначала я шла на цыпочках, но потом опустилась на всю стопу. И от этого проснулась окончательно, как и хотела. Я вошла в комнату с большими окнами, села на стул у окна и стала смотреть на фьорд за деревьями и одеваться. Теперь другой берег было отчетливо видно. Кто-то вывел во фьорд лодку, она лежала совершенно неподвижно, на носу и корме сидело по человеку, а вода переливалась, как серебряная чешуя. Они забросили удочки, руки ритмично замахнулись и опустились, рыбаки посидели так, потом закинули снова. Снег растаял. Листву сдуло. Ночью буянил ветер, а теперь стих. Он был теплый; с крыш капало, а вся вчерашняя белизна стала зеленой и серой да красной на деревьях, где тяжелые гроздья рябины висели, как декорации, будто кто-то разукрасил их, пока я спала.

Я взглянула на лестницу. Она была освещена наполовину, верхнюю часть скрывала тень, и я знала, что мне не захочется подниматься назад. Я нашла на полу пальто и сапоги, подошла к двери, открыла ее тихонько, чтоб не заскрипела, и вышла наружу. Теплый воздух коснулся лица. Я прошла по дорожке к воротам, мимо столбов из камней, сцементированных так искусно, что они казались монолитом, и дальше по дороге в сторону, противоположную той, откуда мы вчера пришли. Сначала дорога шла вдоль леса, а потом спускалась вниз по горе. На берегу фьорда стояло еще несколько хижин за красными и белыми изгородями, и в нескольких местах гора была настолько отвесной, что крыши оказались прямо подо мной. Сероватые облака законопатили небо легкой дымкой, но дышалось легко, и я шла не быстро и не медленно, точно невесомая.

Внизу дорога заканчивалась круглой площадкой. Дальше к фьорду спускалась дорожка пошире, выложенная по бокам камнями, а в лес заворачивала узкая тропка. На площади стоял магазинчик, он не работал, и окна были закрыты ставнями, за ним виднелся причал. Мимо магазина я спустилась туда. Причал был широкий, хоть пляши, если кто подыграет. Я сделала несколько шагов по свежим, только оструганным доскам; в голове у меня пузырился воздух, он наполнял тело как воздушный шар, в любую секунду меня могло унести в небо, и я танцевала старательно, будто напоследок, пока не потушили свет. Что-то новенькое. Я просунула руку между двух пуговиц пальто, залезла под свитер и погладила кожу на животе.

Из ближайшего дома вышла женщина с ведром в руке. Нас разделял только скалистый склон. На голове у нее было намотано полотенце узлом на лоб, и она шла ко мне. Я оборвала танец, закурила и стояла неподвижно. Она тоже заметила меня, подняла ведро, обхватила его как партнера, прошлась с ним тур танца по камням и засмеялась.

— Доброго утра! — крикнула она.

Я не ответила, но помахала ей сигаретой. Скоро она подошла так близко, что я увидела, что она вдвое старше меня.

— Красотища, правда? — сказала она, поводя вокруг свободной рукой.

— Да уж, — откликнулась я.

— И вчера, и ночью — ветер, снег да метель, а сегодня мир как новенький, — она рассмеялась. — Я прямо стихами заговорила. А ты вот тут танцуешь. Да уж да. У тебя больше нет? — Она кивнула на мою сигарету. Я вынула пачку, она поставила ведро. В нем были рыба и нож для разделки. Я бросила пачку на ту сторону полоски воды, отделявшей склон от причала, и она мастерски поймала ее, тогда я кинула следом спички. Она прикурила с одной, бросила коробок обратно, присела на корточки и загляделась на воду. На ней была вязаная кофта с разноцветным узором на плечах и резиновые сапоги на ногах.

— Мне здесь всегда нравилось. Во время войны мы отдали квартиру в городе сыну и перебрались сюда. У него ничего не было. Тогда все было проблемой. Да и сейчас трудно. Но теперь я уже не хочу обратно.

— Здесь хорошо, — сказала я.

— Вы датчанка, — заметила она.

— Да.

— Мы в какой-то момент удивлялись вам, но когда вы выступили, мало не показалось.

— 29 августа 1943 года, — сказала я.

— Верно. Лондон сказал. Уж как мы радовались! — И она улыбнулась мне.

— Я жду ребенка, — ответила я.

— Правда? Вот здорово. Дети — это чудо. По-моему, это лучшее время в жизни. Когда дети маленькие. Хотя старик мой может и не согласится со мной. Нашему старшему уже двадцать пять. — Она поднялась и бросила окурок в воду. Он зашипел, по воде пошли круги. Коричневый пенек, едва торчащий из воды, подхватило течение.

— Спасибо за сигарету, — поблагодарила она. — Очень кстати. Он ушел спозаранку рыбачить, вернулся с полным ведром и лег спать. Мол, займись, дорогая, не скучай. — Она засмеялась. — Привет мужу, передай ему поздравления и скажи, чтоб поберег свою женушку.

— Непременно, — пообещала я. — А этой дорогой я приду в город? — Я показала рукой на широкую дорогу в окантовке камней.

— Да, но очень не скоро.

Я только улыбнулась и помахала ей, а она помахала в ответ, наклонилась, взяла нож и схватила рыбину за жабры. Я снова прошла мимо магазина и пересекла площадку. Через полчаса ходьбы меня подобрала попутка, и когда я приехала в город, было еще утро.

На город наискось льется желтый свет; дымка растаяла, ясно, но тепло, будто ранняя весна с нераспустившимися листочками, а не осень. Когда я по Уеландсгате поднимаюсь на площадь Хьелланда, деревья стоят голые, и у них такой вид, будто они ждали кого-нибудь получше, чем я. Воздух прозрачный как стекло, и он увеличивает все мелкие подробности жизни: глаза мужчины, бегущего к остановке, улыбку девушки с детской коляской, белку высоко на дереве. Раньше этот город таким не был, таким чистым, таким новым, но мне он теперь ни для чего не нужен, и это меня не печалит.

Я иду ни быстро, ни медленно, во мне плещется легкость, и я с опозданием на час заявляюсь в кафе, где тетя Кари стоит за стойкой и смотрит на дверь. Она наклоняет голову набок и спрашивает без слов, но я не отвечаю, я напускаю на себя соответствующую таинственность и прошу:

— Можно я займу мойку на кухне?

Она кивает на дверь. Я запираюсь на кухне и тщательно мою всю себя, а выхожу в зал в белом переднике, завязанном на талии. Солнце бьет в окна. Их неплохо бы помыть. Я прямиком направляюсь к столику единственного завтракающего посетителя и спрашиваю его, сыт ли он и будет ли еще что-нибудь заказывать. Он поднимает голову и с улыбкой рассматривает меня. Мне он не знаком.

— Может статься, — говорит он и растягивает в улыбке губы, обнажая зубы Хэмфри Богарта, но у него жидкие волосы и сальная кожа.

— Что же именно? — спрашиваю я.

— Да не знаю. Может, вы подскажете?