Генерал - Дмитрий Вересов Страница 39

– Поездка в Париж? – усмехнулась Стази.

– Женский лагерь для коллаборантов.

Стази брезгливо сморщилась. Скопление женщин вызывало у нее еще большее отвращение, чем мужские лагеря. В женщинах было больше злобы, больше грязи и больше истеричности, которая всегда так остро ощущается в массах подневольных людей.

– О, не для работы, нет! Я просматривал списки по делам службы и случайно обнаружил нескольких женщин из пригорода Ленинграда. Да-да, из Детского Села. Это ведь Царское Село? – проявил неожиданную осведомленность Герсдорф, никогда не бывавший на Ленинградском фронте.

– Да, это Пушкин.

– Я подумал, что вам было бы интересно с ними встретиться, разве нет?

«Интересно. Хорошее слово для такой ситуации, – вздохнула про себя Стази. – Снова проверка, ловушка?» Впрочем, она с самого начала поставила себя так, что ей абсолютно нечего скрывать, и потому она может абсолютно честно отвечать на любые вопросы. Это очень облегчало Стази жизнь и в школе, и на службе у Герсдорфа. Лгать и скрывать нужно было там, в Советской России, здесь же, у немцев, у врагов, оказалось, что можно говорить правду, и только правду.

– Конечно! Спасибо вам, Рудольф.

– Тогда я отвезу вас завтра с утра. Это неподалеку, под Науеном.

Лагерь оказался каким-то старым санаторием для бедных, однако с претензией на былое изящество. Точеные балясинки на балконах главного здания, какая-то резьба на крошечных домиках, сделанных будто из картона. Идиллическую картинку портили лишь дамочки в форме, словно сделанные по одному шаблону: белокурые, с невыразительными глазами, в ладно пригнанной форме. Перед Герсдорфом они тянулись в искреннем рвении.

– Наберут же идиоток, – раздраженно буркнул он, помогая Стази вылезти из «хорьха». – Никаких разговоров с ними.

Они прошли в небольшую комнату, вероятно прежнюю приемную больных, и Рудольф положил перед Стази тоненькую стопочку листков, усеянных многочисленными лиловыми печатями.

– Решайте сами, у вас есть около часа. Фройляйн Гройц к вашим услугам.

«Надо же, как даже занятие русскими делами меняет человека, – улыбнулась Стази, почти любя в эту секунду своего начальника. – Немец никогда не сказал бы „около“».

Неотличимая от своих сослуживиц девица, вытянувшись, проводила приветствием Рудольфа и в готовности застыла перед Стази. Та перебирала карточки, не зная кого выбрать. А вдруг для женщин ее выбор может стать чем-то поворотным? И хорошо, если в лучшую сторону, – а если в плохую? Перемена обстановки в лагере всегда опасна своей неизвестностью. «Татьяна Орлова, библиотекарь… Людмила Осипова, смотритель музея… Прасковья Борисова, учительница… Дарья Бустёнок, крестьянка… Эту-то как занесло в город садов и парков?»

И Стази, стараясь не задумываться, отложила эту последнюю и наобум вытащила еще одну, оказавшуюся какой-то Мариной Соловьевой, архитектором.

«Ну мне повезло, – обрадовалась Стази, вспомнив свою едкую и насмешливую соседку по коммуналке, вездесущую архитекторшу инспекции по охране памятников. – По крайней мере она хоть расскажет толком».

Через несколько минут фройляйн Гройц привела вызванную и с готовностью застыла у дверей.

– Ich muss fuer mich alleine arbeiten koennen, [98]– жестко заметила Стази и демонстративно закурила.

И, только когда охранница вышла, рискнула прямо посмотреть на приведенную. Это была первая соотечественница, увиденная Стази после лужской трагедии. Приличная одежда и даже несколько «богемное», как определила его для себя Стази, лицо, какие она часто видела на вечерах в Доме архитектора или в Союзе художников. Лет под сорок, знает себе цену и все же… все же та же надломленность в линии бровей, которую с такой неохотой замечала у себя Стази.

– Садитесь и не волнуйтесь, – еще не находя верного тона, начала Стази. – Я всего лишь переводчица, и интересуют меня не ваши обстоятельства и планы, а всего лишь… Расскажите мне – как Ленинград?!

Женщина слегка скривилась и села, но по ее лицу все-таки можно было заметить облегчение.

– Я уже давно ни о чем не волнуюсь. Позволите сигарету?

– О, конечно-конечно, прошу.

Женщина курила, Стази ждала.

– Ленинград держится, – наконец ответила она. – Хотя лучше было бы, если б он пал.

– Как? – отшатнулась Стази. – Вы… Вы не ленинградка? Не петербурженка?!

– Нет. Но я ненавижу эту власть – и этот город – ее символ, ее дух, ее знамя.

– Послушайте, мы не на допросе, я вам уже сказала и повторюсь: меня не интересуют ваши убеждения, меня интересует, что с городом! – зло выкрикнула Стази.

– Город бомбят, его обстреливают с Дудергофа, с Пулковских, карты пристреляны, наводка прямая, жертвы колоссальные, говорят, кровь по площадям реками течет… – Стази в ужасе смотрела на красивый рот, спокойно произносящий чудовищные слова. – Что вы на меня так смотрите? Непатриотично? – не менее злобно, хотя и тихо, выдохнула она и потянулась за второй сигаретой. – А вы не думали, что сохранением своих патриотических риз да и вообще благородными чувствами большевизм не победить? Или вы здесь по иным причинам? Да и настоящий патриотизм в том, чтобы помогать всем – неважно кому и какими средствами – победить большевиков!

И женщина вдруг упала лицом на стол и затряслась в неудержимой истерике.

Стази ледяным взглядом сверкнула на открывшую было дверь охранницу и дала женщине выплакаться. Впрочем, та достаточно быстро взяла себя в руки: иначе в плену, пусть даже и добровольном, не выжить.

– Но немцы лгут нам, бессовестно лгут, делают только вид… мы занимаемся здесь ерундой, не имеющей никакого отношения к свержению большевизма… Или вы не видите сами?! Это все та же паутина, в которой глохнут самые бодрые начинания… Ведь если бы немцы пригласили нас не чепухой заниматься, а, скажем, стрелять, пошла бы я? Пошла бы! Взяла бы винтовку и пошла! Доносить же и передавать военные секреты – нет возможности. Может быть, это для них – одно и то же, а для нас невозможно. А вот те самые коммунисты, на которых русский народ не доносил, – непременно донесут обо всем и обо всех. И насчет военных секретов они тоже не очень как будто бы секретничают, насколько мы уже тут слышим… А придут красные – и болтуны-большевички опять попадут на верхи. Да и у немцев они не на низах сидят. Сколько мы уже знаем бывших коммунистов, которые работают «не за страх, а за совесть» здесь на немцев. И не просто с ними сотрудничают, а все или в полиции, или в пропаганде. Кто их знает, может быть, они и искренние, но все же как-то не верится. Ведь они беспринципны принципиально – неужели вам это неизвестно?!

– А вы верите, что красные придут? – потрясенно прошептала Стази.

– А вы нет? – отчаянно расхохоталась женщина Стази в лицо.

Трухин уже давно не видел перед собой столько настоящих хороших русских лиц, какие видел сейчас, и, поглощенный их рассматриванием, отвечал на вопросы почти механически. Впрочем, довольно скоро первое очарование прошло, и он прочитал в этих лицах и боль, и неверие, и даже страх, внутренне успокоился и наконец смог как следует смотреть и наблюдать. Физиономистом он всегда был неплохим, а долгие годы в Советской России отшлифовали эту способность до виртуозности. Они сидели перед ним по другую сторону стола – члены администрации лагеря для русских военнопленных, сами все русские. Это было даже смешно, и Трухин уже несколько раз гасил улыбку, готовую появиться на его и без того насмешливых мальчишеских губах. Они верили в идею – он только в дело.