Катерина - Аарон Аппельфельд Страница 39

— 200освобождения, она не будет знать, что ей делать со своей свободой. Лицо ее стало подобным тюрьме — та же бесцветнось, то же запустение. Здесь она еще поет по ночам, но на свободе не сумеет рта раскрыть. Не удивительно: все родственники бросили ее, даже дочки не навестили ни разу.

— Ты думаешь о евреях? — удивила она меня.

— Верно. А откуда ты знаешь?

— Ты не должна думать о них. Такова их судьба. Так захотел Господь.

— Понимаю.

— Нам запрещено спрашивать, что вверху и что внизу. Ты понимать?

Наступили теплые, светлые дни, и нас перевели на уборку кукурузы. Болезнь покрыла лицо мое густой сыпью, и все сторонились меня. Старшая надзирательница выделила мне в поле отдельную делянку — чтобы я ни с кем не сталкивалась. После целого дня работы я возвращалась одна, а за мной — на приличном расстоянии — следовали надзирательницы. Если бы я не совершила убийства, меня бы, наверняка, освободили. Людей, пораженных заразной болезнью, обычно выпускали из тюрьмы, но к убийцам относились со всей строгостью закона.

Только Катерина, та, что из моего села, осмелилась приблизиться ко мне. Я сказала ей, что боли не так уж сильны, и я вполне могу с ними справиться. Это неприятнось, которую можно преодолеть. Я была рада тому, что смогла найти нужные слова. Катерина опустила голову, словно я прочитала ей стих из Священного Писания.

Бедняжка София, которую я избила, крикнула издали:

— Катерина! Я тебе все прощаю. Даст Бог, мы еще увидим тебя здоровой среди нас.

Она повязала голову большим деревенским платком и была похожа на забитую служанку.

Ночи стояли жаркие, воздух казался густо спрессованным, дышать было нечем. Как черные змеи, извивались в долине длинные железнодорожные составы. Заключенные не стояли больше у решеток и не кричали: «Смерть торговцам! Смерть евреям!» Теперь уже не было сомнений, что после того, как погибнут все евреи, нас освободят. Надо только терпеливо дожидаться их смерти. Немного их осталось, и этих, немногих, увозят нынче поезда. Сквозь щели и трещины в стенах ловила я обрывки разговоров и перешептывний. Теперь в них сквозило не злорадное веселье, а напряженное ожидание. Насколько были верны их предположения — я узнала позднее.

И в то долгое лето я была попрежнему отрезана от своих близких. Всеобщее отчуждение и моя болезнь окружили меня плотным кольцом. Огонь, затаившийся в моих костях, пожирал меня — клетку за клеткой. В распухшем теле душа моя усыхала день ото дня.

По ночам врывались в мои сны мощные языки пламени, истребляя мою плоть. Не однажды была я на краю гибели, но всякий раз открывался мне путь к спасению.

Тюрьма, в конечном счете, не запломбированный вагон. В то длинное лето не раз молила я снять с рук моих невидимые путы: мне хотелось схватить какую-нибудь из заключенных и задать ей хорошую трепку. Они ведь пресмыкались перед надзирательницами, как рыбыни, и все — из-за глотка спиртного, из-за пудры или одеколона. Нельзя пресмыкаться и нельзя желать смерти другим людям. Смерть — это еще не конец. Есть высшее над самым высоким — звучало во мне. Мать снова вселилась в мое тело и наполнила его мужеством. Руки мои жаждали боя, но сил в них не было. Заключенные знали это и больше не боялись меня.

Была в тюрьме одна женщина, очень старая, лет девяносто, которая давно уже отсидела свой срок, но отказалась выйти на свободу и попросила разрешения остаться. Ей пошли навстречу, и она проводила на волю не только тех, с кем начинала, но и два последующих поколения заключенных. Она стала живой памятью тюрьмы. Она помнила все правила и уложения прошлых лет, всех освобожденных, всех, кто болел и вылечился, всех, кому не повезло, и всех, кому судьба улыбнулась. Но главное — она учила заключенных долготерпению. Долготерпение — черта, исполненная святости. Если человек обретает это свойство — уже ничто не причинит ему вреда.

Несколько лет тому назад взгляд ее остановился на мне, и она возненавидела меня. Сразу же определила она, что, хотя по внешности я — из русинов, и видно, что выросла в доме добрых христиан, но душа моя чем-то замутнена, и это уже не поправить. Катерина, бедняжка, пыталась меня защищать, но старуха стояла на своем: «Евреи разрушили ее душу, и никогда ей не вернуться на путь истинный». С тех пор, как я заболела, стала она поминать меня денно и нощно, приводя в пример мою судьбу: «Убедитесь воочию, какое зло причинили ей эти евреи: адский огонь пожирает ее еще на этом свете».

— Сколько составов прошло этой ночью?

— Семь.

— Я вижу, что теперь они работают быстрее, — донесся до меня голос Сиги.

Все они подсчитывали и сравнивали.

Составы проносились по равнине с бешеной скоростью, словно раскаленные пули разрывали воздух.

Мне было тяжело, я замкнулась в себе. И если был человек, которого я ненавидела, — то была старуха Она больше не разговаривала, она пророчествовала, и пророчества ее были — как отравленные стрелы. «Еще немного, — бывало, шептала она, — еще немного, и придет конец всем убийцам Иисуса, Господа нашего. Конец неотвратим, и пусть все идет своим чередом, все — только к лучшему…»

Но насколько близок был конец — этого себе никто и представить не мог.

Однажды утром мы увидели, что на сторожевых вышках нет охранников. На плоских крышах остались только черные вороны. И надзирательницы тоже сбежали. Даже начальник склада бросил свое добро на произвол судьбы.

Никто из нас не верил своим глазам.

— Нет больше евреев! — провозгласила старуха. — Вставайте, бабы, отправляйтесь по домам.

Но никто не осмеливался что-то предпринять. Низко стояло огромное, безмолвное солнце, заливая светом долины и пустынные склоны, — словно кончились все великие войны.

Сиги протянула свою руку, огромную руку, сквозь прутья оконной решетки и сказала:

— Все остановилось…

Я не знала, что делать и — пошла.

Была я спокойной и умиротворенной. Зеленые луга расстилались передо мной. Годы, проведенные в тюрьме, изгладили из сердца многих людей, но — не эти луга. Маленькое стадо брошенных коров паслось в овраге. По внешнему виду животных я могу легко угадать, что год выдался дождливый, урожай был отменным и собрали его вовремя. Мать моя в страду была подобна стремительному ветру. Не полагаясь на отца, она предпочитала иметь дело с наемными работниками. Отец не умел целиком отдаваться работе и, старея, он все чаще пренебрегал своими обязанностями. Мать же, напротив, не знала покоя, работала от зари до зари. Когда страда кончалась, мы везли мешки с зерном на мельницу. Там вечно возникали ссоры, люди бранились, а то и пускали в ход кулаки. Я даже помню, как одного из крестьян ударили в грудь ножом.

Я оглянулась и увидела, что тюрьма стоит на своем месте. Отсюда она выглядела жалкой. Строения ее походили на шалаши, что ставят крестьяне в страдную пору в поле. То, что наводило страх, превратилось в ничто. И вся эта крепость казалась ненадежной, даже стены ее были сделаны довольно небрежно.