Чуров и Чурбанов - Ксения Букша Страница 4

Тут Чурбанов возвысил голос и перешёл на пару секунд от ендриковского тона к передаче «Шок, сенсация» на Первом канале, на что Гербариум истерически разгоготался.

– Но спросим себя! – Чурбанов постучал мелом по доске, унимая студентов. – Спросим себя: сей дикефал дибрахиус или, лучше сказать, диптериус, имеющий две головы и два крыла, – каким образом он ухитряется так хорошо социально функционировать и оставаться таким адаптивным, таким, я бы сказал, скомпенсированным и столь долгие годы быть на плаву… то есть, я хотел сказать, в полёте? Ведь нет никакого сомнения, что наш орёл – орёл наш! – Чурбанов хлопнул по доске ладонью и вышиб из неё тучу мела, замахал рукой у лица и притворно раскашлялся, – да нет, непритворно, простужен в хлам, да ещё и с бодуна. – …Что орёл наш ле-та-ает, да ещё и как! Для обеспечения дыхания в полёте у нашего орла-дикефала не просто четырёхкамерное сердце, – нет, он снабжён природой или, может быть, историей уникальным восьмикамерным органом, который позволяет дважды разделить отработанную кровь и кровь, насыщенную кислородом. Подчёркиваю, в отличие от млекопитающих, у нашего двуглавого орла, как и у его одноголовых – кхех-х! – коллег, сохранилась правая дуга аорты, дикефалия же делает происходящее особенно пикантным, так как эта правая дуга должна в каком-то месте разделяться опять-таки надвое…

Слушали уже меньше, Чурбанов умел увлечь, но не умел держать аудиторию. Притом и холодно, спать охота, позавтракать хочется, и кое-кто нетерпеливый уже достал бутерброды, обёрнутые в салфетку, или просто куски белой булки, и термос (у кого есть). Ничего нет у Чурова, но в кармане, среди трухи и тлена, завалялась жёлто-зелёная эвкалиптовая конфетка, вся примёрзшая к фантику. Чуров рассеянно попытался отодрать от неё хотя бы часть бумажки, но потом ему надоело, и он отправил её в рот как была. Тут же расцвёл на языке эвкалипт, взошло невидимое яркое солнце.

Сверху же и с боков темнотища давила на Гербариум, мороз был такой, что в трупарне коченели господа, пре(до)ставившиеся студентам для вскрытия, а над крышами в луче прожектора плясал и вился снежный прах. Полуживой город вставал, во тьме колотил по будильникам.

– Пищеварение двуглавого орла происходит быстро и энергично, – ораторствовал между тем Чурбанов. – Наш герой может своими двумя клювами растерзать за свою жизнь не менее ста сорока миллионов… простите, килограммов живой массы… Не мешает ли дикефалия охотиться на живую снедь и не делает ли она орла поневоле падальщиком? Что ж, вопрос спорный! Учёные пришли к выводу, что рабочей головой является голова прежде всего западная, восточная же кормится только остатками уже умершей добычи.

– Про перья что скажешь? – подал голос приятель Чурбанова Морозов, который, вероятно благодаря своей фамилии, нормально чувствовал себя при минус четырёх в помещении. – Линяет или нет?

– А-хотно ат-вечу на ваш вопрос, – слегка согнулся Чурбанов, даже слегка и переигрывая в Ендрикова, – орёл наш линяет непрерывно, круглогодично. Некоторые особи успевают сменить за год до пяти комплектов оперения… Перья, уважаемые господа, есть превосходный лётный фю-зе-ляж нашего сегодняшнего экземпляра… Его воздухоплавательные характеристики – шедевр отечественных оборонных технологий. Каждое перо двуглавца обладает набором доселе не разгаданных свойств, вплоть до того, что внутри трубочки данного пера, как показал опыт, находится смесь газов, делающая орла легче, а сама ость пера выделяет, да бу-дет вам из-вестно, специальную смазку, снижающую трение и увеличивающую скорость… Эргономичность двуглавого орла такова, что он может, в случае необходимости, развернуться в воздухе на полной скорости, совершив бочкообразный поворот… Что же касается нейрофизиологии…

Чурбанов сделал паузу и как будто забыл про собравшихся студентов, как и они про него уже давно, почти все, кроме Чурова.

– Что касается мозга, то давним спором учёных… следует считать… – не является ли мнимая дикефалия на самом деле лишь примитивным расщеплением, которое путём контрпроекции орёл навязывает и нам, его наблюдателям? Быть может, на деле голова только одна, но орлу кажется – и он внушает свою галлюцинацию нам, – что голов две? На деле же просто орёл болен, он болен шизофренией, но умело диссимулирует недуг, заставляя нас думать, что дело в некой анатомической детали, которая на самом деле ат-сутствует. Или же, как считает группа австралийских учёных, заснявших поведение орла на сверхчувствительную киноплёнку, орёл просто настолько быстро вертит головой туда-сюда в невротических колебаниях – куда податься? – что почти ни один из наших современных приборов пока не может уловить эти движения его мускулатуры? В таком случае мы могли бы назвать нашего орла орлом Буридановым, находящимся в вечных сомнениях амбивалентности. И имеет ли тогда значение, что такое, в сущности, его дикефализм, – глубокий ли он невротик, шизофреник, или же он воистину двуглав? Ведь результат один и тот же… Да и что такое, вообще говоря, реальность? – Чурбанов возвысил голос, вернее попытался возвысить, и снова раскашлялся. – Что есть, господа, так называемая ре-альность? – Следует ли учитывать в своих представлениях секундное состояние объекта, его поведение в течение времени наблюдения – или же его, так сказать, поведение в вечности, которое никакими наблюдениями невозможно зафиксировать? Если речь о последнем сказанном, – то двуглавый орёл есть, конечно, феномен не всецело физиологии, анатомии или даже психиатрии, – но…

Гул вдруг поднялся снова, Чуров поневоле разлепил глаза: в дверях давно уже стоял припухший Ендриков со своей огромной дамской сумкой через плечо.

Чурбанов, бросив «спасибо за внимание!», сбежал с кафедры и, сложившись втрое, разместился за первой партой. Сунул руку Морозову. Ёжась, запихнул руки в карманы и застыл.

Ендриков взлез на кафедру, мельком глянув на пыльный абрис орла, взъерошил волосы под шапкой, раскрыл методичку и голосом, чрезвычайно похожим на голос Чурбанова, но чуть менее карикатурным, продолжил:

– И-та-а-ак… На прошлой лекции мы остановились… н-на-а-а…

Чурбанов, усевшись, немедленно ощутил, как оседают внутри взболтанные частицы и как – всегда именно так – в неподвижности и молчании наваливается на него скука, тощища, угроза даже. Так бывало и в школе, так бывало везде. Неподвижности, бездеятельности совсем не выносил Чурбанов, ему было нужно, чтобы ноги ходили, нужно было разговаривать, что-то непрерывно предпринимать, потому что как только ты останавливаешься, тебя настигает как будто какой-то руин. Это был такой робот в какой-то фантастической повести, он преследовал человека медленно, но неуклонно. Чурбанов даже придумал игру про этого руина: вода должен был преследовать других учеников пешком, и из-за узкого коридора это ему удавалось; кого вода салил, тот сам превращался в руина, и вот в конце стая таких руинов с остекленелыми глазами шла за Чурбановым, а он нёсся по тусклому коридору, к концу, и там стоял, понимая, что теперь уже он не проскочит, – и только звонок спасал его от ужаса.

Вот и теперь надо было непременно что-то поделать, потому что иначе: под замёрзшим ледяным потолком заиндевевшая паутина, мороз забирается под рубашку, пальцы в ботинках коченеют, доска, похожая на зелёную обледенелую лужу, упадочный Ендриков, бубнящий по методичке, – Чурбанов в замешательстве сунул ручку в рот, залез в сумку, достал конспект – но там шаром покати, конспект растрясён на разрозненные бумажки: вместо одной листовка Митрохина, партия «Яблоко», в другую завёрнуто конфеткой что-то неведомо белёсое, на третьей нарисован план о шести пунктах со стрелочками, ниже столбиком наспех умножены цифры с нулями. Конспект был раздёрган на жизнь. Чурбанов, чертыхаясь, запихнул его обратно.