Правы все - Паоло Соррентино Страница 4

Рино опять зовет и колотит в дверь.

– Иду, сестрички, иду! – отвечаю я.

И залпом выпиваю четвертый джин-тоник.

Мы шагаем по длинному коридору в свете неоновых ламп, выстраиваемся за кулисами – ни дать ни взять мэр города и его советники: сначала я, за мной – Рино Паппалардо, барабанщик Лелло Ко́за, басист Джино Мартире, гитарист Титта Палумбо. Все в смокингах, сами на себя не похожие, потные от волнения, все с отвратительной мыслью, что эта площадка не для музыкантов нашего уровня.

В глубине души Титта наверняка думает, что мы даже ноты читать не умеем. Но только в глубине души. Успехом мы обязаны музыкальному уху.

– Вот бы глотнуть «Баллантайнса», – шепчет Коза Мартире.

– А вдруг он в зале? – ехидно отвечает испуганный Мартире.

– Кто? – глухо переспрашивает Лелло Коза.

– Баллантайн. Ну, владелец фирмы, – объясняет Джино Мартире.

– Заткнитесь, – командую я. И все замолкают.

– Четыре, – хрипло объявляет Лелло Коза и начинает медленнее, чем обычно, выбивать на барабанах четыре четверти. Но почти сразу набирает обычный темп. Я мрачно гляжу на него из-за кулис. Во время вступления, которое длится бесконечные двадцать четыре секунды, я с ужасом думаю, что зал куда больше, чем я его помнил, что у меня во рту скопилась слюна, слишком много слюны, пятнадцать секунд – и я вступаю, выхожу на сцену, даже меньше чем через пятнадцать секунд, к черту слюну, к черту слюну, испарись.

Давление у меня как у геккона: одиннадцать на сорок. Рожа бледная, как у средневекового мученика, – ладно, плевать. Я выхожу, как ягуар, типа «никого не замечаю». В том, как выходить на сцену, я мастер, архангел, могу настрочить трактат, памфлет… От аплодисментов у меня подрагивает нижняя челюсть, так должны хлопать второму пришествию, спасибо, Господи, что слюны уже меньше… Хватаю микрофон и улыбаюсь восторженной публике, которая воет от счастья, узнав «Поезд к морю».

Вступление закончилось, я запеваю. Пара признаний в любви – и итало-американцы взрываются бурными аплодисментами. Опять проклятая слюна, я сглатываю, отупев от волнения, но я их все равно поимею, как обычно: они просто дуреют от песен о любви, никто и не догадается, что… опять слюна, проклятая слюна.

Мозг взрывается с грохотом, как грохочут во время бури незакрытые ставни. Я ищу глазами Синатру в первом ряду и не нахожу, где же он, черт возьми? Неужели этот придурок не пришел?

Начинаю второй куплет с секундным опозданием, потом догоняю и более или менее прилично допеваю «Поезд к морю». Говорю: «Спасибо», «Thank you», – и тут вижу красную рожу Синатры. Давай, Тони, шепчу я сам себе, и Тони дает, звучит «Комета в сердце» – такая песня доведет до слез шведского серийного убийцу. Пара аккордов – и слушатели вне себя от восторга.

А я думаю: когда зал вне себя от восторга, жизнь похожа на елочную игрушку.

Теперь я бойко и гордо, как попугай из знаменитой телевикторины, поднимаюсь вверх, до безумно высокой ноты в припеве, которую не взять Диаманде Галас, стены зала дрожат, как арфа, на которой играет виртуоз, итало-американская публика хлопает, не жалея ладошек, на глаза у визгливых теток наворачиваются слезы. Тени и тушь расплываются, как нагревшийся маргарин. Всякий, кто хоть раз влюблялся, знает, как бешено колотится сердце. А кто хоть раз не влюблялся?

Тут уже Фрэнк Синатра в первом ряду поправляет габардиновые штаны, смеется и радуется мощному звуку. Радуется, но сдержанно, Фрэнк привык себя контролировать, Фрэнк – это отдельная история, Фрэнка таким не удивишь, он-то прекрасно изучил карусель жизни внутри и снаружи, с лица и изнанки. Я смотрю на Фрэнка, наши взгляды встречаются, нас словно несет волна безграничного восхищения друг другом, коллеги коллегой.

Я на Олимпе, черт возьми, или, по крайней мере, попал в клан Синатры, думаю я.

Рай в двух шагах, я пою как бог, боже мой, я чувствую себя богом, я бог с зажмуренными глазами и запрокинутой головой. Если бы настоящий Бог это видел, он бы наверняка держал мне сейчас микрофон – мне, Тони Пагоде, или Тони П.

Так, словно чаплиновский Бродяга, с десяти до полуночи я прогуливаюсь под ручку с Господом Богом. По нью-йоркскому времени. На сцене «Радио-сити».

Пьяный в стельку Синатра не спит. Не только не спит, но даже не клюет носом. В наших краях это называется достижением. Чего уж скрывать.

А у меня в голове кружатся вихрем ноты, мелодии, синкопированные мысли. Я понимаю, что, если сейчас не выдам по полной, когда еще представится случай…

Пою «То, что осталось» и убеждаюсь: я – парень с яйцами.

Разливаю в воздухе «Однажды она вспомнит обо мне» и думаю, что яйца у меня золотые.

Слушатели тонут в слезах от душещипательной песенки «А я, я так ее любил» – я думаю, что теперь всегда буду выступать с таким же успехом, всю, черт побери, оставшуюся жизнь… Поэтому сегодня оторвусь со шлюхами, сегодня в программе американские шлюхи, в Нью-Йорке их пруд пруди.

А потом, выпендриваясь, как умею я один, исполняю «Долгие ночи в баре» [7]. Пока пою, засовываю руку в карман пиджака и пальцами поигрываю с трехграммовым пакетиком кокаина. Две тысячи человек следят за мной, не отрываясь, и не знают, что мои резвые пальчики поигрывают с порошком, сегодня в программе американские шлюхи, и все это крутится в моей черепушке, как фрукты в миксере.

Мне смешно, я словно подтруниваю над своими шестидесятилетними итало-американскими поклонниками: если вы думаете, что сейчас я стою перед вами словно голый, обнажив свои чувства, предельно искренний, что купленные билеты дают вам власть надо мной, вы, братцы, ошиблись, все совсем не так, хоть вы и не отрываете от меня глаз, вам все равно не узнать мой секрет, секрет пальчиков, которые поигрывают с тем, что запрещено, с тем, что вне закона. Разве мы способны что-то узнать до конца, изучить людей или хотя бы предметы? Человека не увидать целиком: видишь лицо – значит, не видишь спину, все приблизительно, нам видно только малую часть.

Наша жизнь – всего лишь попытка, причем редко удачная.

Я, в свою очередь, слежу за зрителями и вижу, как у них блестят глаза, как пожилые парочки держатся за руки, словно говоря, что тридцать лет брака не были ошибкой, нет, жизнь, которую они прожили вместе, не была ошибкой, они прожили жизнь, дрянную жизнь, в которой чего только не случалось, жизнь, испорченную и замаранную огорчениями и разочарованиями, но все было не зря. Я вижу, как толстые материнские задницы подпрыгивают от восторга в креслах, чего они только не вытворяли в жизни, но не будем об этом, и вообще, священник уже отпустил этим матерям все грехи. Сумасшедший дом. Я вижу традиции, фольклор, надежды, сильную волю, эти итало-американцы живут в собственном мире – давай, Тони, взлети, возьми высокую ноту в «Долгих ночах». По статистике, сегодня люди чаще нарушают закон, но это неправда, просто сегодня об этом говорят, а прежде не говорили. Люблю забивать себе голову цифрами.