Конкурс красоты в женской колонии особого режима - Виталий Ерёмин Страница 4

Они ехали туда, где люди страдали за совершенные преступления. А пока видели по обеим сторонам дороги, как страдают обычные простые люди, ничего не укравшие, никого не убившие. Без водопровода, газа, отопления и теплого туалета – разве жизнь?

Мэри фотографировала обшарпанные железнодорожные станции, покосившие заборы, провалившиеся крыши, деревенских мужиков и баб, больше в ватниках, чем в нормальной одежде. «Ее интересует одна чернуха», – злился Леднев.

Хуже было то, что Мэри оказалась совсем не общительной женщиной. Ее не интересовала личная жизнь Михаила. Женат он или не женат. Есть у него дети или нет. И оставляла без внимания его робкие попытки что-то узнать о ней.

Тогда Леднев заговорил о ее работе. Спросил, что она хотела показать в своем альбоме о легионерах. Мэри ответила вопросом: а что он понял? Михаил пожал плечами. Он понял только то, что легионеры никчемные люди, сделавшие убийство своей профессией. Но он об этом и раньше знал.

– Они порочны, – сказал Леднев. – Поэтому у них такие отталкивающие лица, даже у самых, казалось бы, красивых. Тебе нравится снимать порок?

– Напротив, мне нравится красота, – сказала Мэри.

– Но в легионерах нет красоты.

– Как это нет? Тебе не кажется, что ты можешь чего-то не видеть?

– Почему тебя заинтересовала именно эта колония? – спросил Михаил. – Концентрацией порока?

Мэри промолчала, не попыталась даже отделаться общей фразой. Это было, по меньшей мере, невежливо. Стало ясно, что работать в колонии им будет непросто.

Леднев разговорил американку нечаянно. Отметил, как быстро она одевается. Мэри понравилась эта похвала. Она сказала, что это у нее от отца, офицера полиции. А еще она хорошо стреляет, хотя охотой не занимается, и легко переносит голод и физическую боль.

То, чем она гордилась, было странно. Но что еще удивительней, на вторые сутки она перестала скрывать от Леднева свои прелести. То ли от презрения к нему, как мужчине, то ли чувствуя, что ей просто грех стесняться своего красивого тела.

– Ты взяла с собой купальник? – спросил Михаил.

– Я ничего не забываю, – ответила американка. – Мы пойдем в баню, да?

Последний вопрос она произнесла по-русски с сильным акцентом.

– Это русская традиция, особенно в северных наших областях, – пояснил Леднев.

– О, я знаю! – снова по-русски воскликнула Мэри.

Она полезла в сумочку, достала старую пожелтевшую фотографию, витиевато обрезанную по краям. Так обрезали снимки раньше, полвека назад.

– Что бы ты сказал об этой женщине?

Это была, несомненно, мать Мэри, почти одно лицо, только без челки. Тот же прямой взгляд. Та же линия губ. Женщина с твердым характером. Но говорить об этом не стоит. Можно обидеть.

– Я бы сказал, что эта фотография сделана в СССР. Видишь, как обрезана. И платье в горошек. И белый кружевной воротник.

– Раньше во всем мире фотографии обрезали примерно одинаково, – возразила Мэри. – И платья носили одинаковых расцветок и одного фасона. И прически.

Леднев пожал плечами:

– Тогда я так скажу: это твоя мать, она тоже любила затыкать мужчин за пояс, и ты унаследовала ее характер.

Валька Брысина ворвалась в кабинет к капитану Ставской без стука, шмякнулась на стул без разрешения. Коротконогая, пухлая, большие груди. Деревенские мужики таких любят. И заголосила, теребя в руках телеграмму.

Сидевшая за письменным столом Ставская оторвалась от бумаг. Брысина ей не нравилась. Некрасивая, грубая, истеричная. Заставить бы ее выйти, а потом зайти, как положено. Но тут особый случай. Кажется, мать у Вальки все же померла.

Ставская пробежала глазами текст телеграммы. «Мамка скончалась. Отпросись похороны. Варвара». Подумала: этого мне еще не хватало.

Только что вышло временное разрешение – в исключительных случаях предоставлять заключенным краткосрочные побывки. Так сказать, в порядке гуманности. Только как бы Ставской этот эксперимент боком не вышел.

Она вспомнила, что говорилось в приговоре Брысиной. Накануне свадьбы Валька убила отчима, потом кастрировала его и сама отнесла отрезанное хозяйство в милицию, будучи при этом в невменяемом состоянии. Когда допрашивали, отвечала, что ничего не помнит. Всю вину взяла на себя мать Вальки, но в прокуратуре ей не поверили. Следователь пригласил гипнотизера. Вальке оживили память, она рассказала все, как было. Ее показания, в отличие от тех, которые дала мать, были куда более правдоподобными. А спустя месяц, окончательно придя в себя, она эти показания подтвердила.

– Да не сбегу я! – вскричала Валька.

– Нам разрешены поездки только по железной дороге. А у тебя дело срочное. Надо лететь. Не дадут денег на самолет, понимаешь?

– Я с баб соберу, – отвечала Брысина.

Пошли к начальнику колонии. Там Валька упала на колени и начала умолять во весь голос. А Ставская сидела, гадая, чем закончится для нее эта сцена. Корешков выслушал арестантку с благодушным выражением лица. Потом велел ей выйти и сказал отряднице:

– Сама заварила кашу, сама и расхлебывай.

– То есть? – не поняла Ставская. – Какую кашу я заварила?

– А зачем привела? Могла бы сразу отказать. На кой черт нам эти заморочки! Вези ее теперь сама.

– Николай Кириллович, вы серьезно? – возмутилась Ставская. – А концерт? Половина номеров – из моего отряда. А если сбежит? Или чего натворит? Тут контролер должен ехать.

– Брысина – девка со сдвигом, – согласился Корешков. – Но если ехать, то только тебе.

– Значит, это как бы мое личное дело? Хотите, чтобы провалилась?

– Ну, ты ж у нас самая гуманная, самая душевная, – начальник колонии не скрывал иронии. – Тебе и лезть в эту петлю.

– Думаете, петля? – совсем по-бабьи спросила Ставская.

Корешков развел руками.

– Все от тебя зависит. Тут, как говорится, пан или пропал. Кстати, телеграмма не заверена врачом. Вдруг …

– Какой вдруг? – сказала Ставская. – Там деревушка – десять дворов, даже фельдшера нет. А мать у нее давно больна. Я читала письма. Хотя…ничего нельзя исключать. Не жалко вам потерять меня?

Подполковник посмотрел сонно, равнодушно.

– Томочка, ты же знаешь: я очень тебя жалел, но ты этого не оценила.

Деньги собрали быстро. Арестантки из отряда Ставской написали заявления. Мол, просят вычесть из их заработка пятьдесят рублей. Теперь на самолет хватало в самый раз. Но Валька сказала, что от Владимира до ее деревни автобусы не ходят, придется брать такси. Туда – обратно почти 300 километров. Пантеры переписали заявления, исправили цифру 50 на 100. Но пока то да се, день склонился к вечеру, время, когда в банке выдают деньги, вышло. Выезд пришлось отложить на завтра. Отчасти это было даже кстати.