В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел Страница 4

Без одной карты колода. Без одной вафли пачка. Без одной лошади… табун [2].

Или то было давно вынашиваемое, глубоко посеянное убеждение, что чем больше детей, тем лучше, ведь никогда не знаешь, когда можешь одного потерять? Все были безутешны, когда умерла Поппи, — Рози, мама, папа. Одной недостаточно. Одна — это всегда перекос. Это уже не двое на двое. Больше не с кем было играть, не к кому бежать, некого обнимать. У матери, Рози знала, зрение двоилось, она всегда видела Поппи где-то с краю, в тени старшей дочери, рядом с ней во время школьных спектаклей, и танцев, и церемоний вручения; Поппи прямо за спинами Рози и Пенна во время бракосочетания; Поппи, беззвучно дышавшую бок о бок с Рози, когда рождались все ее малыши. Даже когда отец Рози покинул этот мир, прямо перед тем, как в него пришел Ру, ее мать видела призрачный силуэт Поппи рядом с раздутым животом сестры у могилы, тихо оплакивая все, что было утрачено, и этим всем был не только отец. Что ж, тогда, по крайней мере, они снова стали один на один. Равновесие восстановилось.

Один — самое одинокое число. Никогда не клади все яйца в одну корзину.

Так что, может быть, поэтому. Или Рози и Пенн просто нравились младенцы, и перспективы, и хаос, и беспорядок, то, как все младенцы начинались одинаково и почти сразу же становились совершенно разными. Рози любила звонкий пандемониум своего большого расползающегося семейства, сумбурную любовь, заполнявшую их фермерский дом-клуб, какофонию, разобраться в которой могла только она, эту вихрящуюся бурю с ней и Пенном, улыбавшимися вместе, кружившимися в ее центре.

— Тужься, — велел доктор.

— Дыши, — вторил Пенн.

— Поппи, — твердила Рози.

А потом:

— Это мальчик! Здоровенький, прекрасный, совершенный, нетерпеливый маленький мальчик, — воскликнул врач. — Прыткий молодой человек. Как хорошо, что вы не застряли в пробке!

Одним махом, подумала Рози. Однажды когда-нибудь.

Одним миром мазаны. Маленький братик. По крайней мере, мальчишки будут знать, что делать.

Пенн был единственным ребенком. На их первом свидании, когда Рози спросила: «А скажи, у тебя есть братья или сестры?» — и Пенн ответил: «Не-а. Я единственный ребенок». Рози отозвалась: «Ой, я так тебе сочувствую!» — словно тот сказал, что ему осталось жить всего три месяца или что рос в семействе веганов в квартирке над магазином колбас.

«О, спасибо. Ничего страшного», — автоматически ответил тот, и только пару ударов сердца спустя до него дошло, что это был совершенно неправильный ответ. Ему было трудно сосредоточиться. Ему вообще было трудно делать что бы то ни было, потому что кровь бежала по телу вдвое быстрее и сильнее обычного. Никак не получалось замедлить стук сердца, которое пребывало в шоке еще за несколько часов до того, как он приехал, чтобы забрать ее. До того как он это сделал, Пенн и вообразить не мог зачем. Рози была знакомой подруги другой знакомой — знакомство, которое организовали незнакомые люди во время одной вечеринки, хмельной и дурашливой. Он в то время учился в магистратуре, писал дипломную работу и каждое утро просыпался в недоумении, не понимая, зачем ему вообще понадобился этот магистерский диплом. Однокурсница по классу средневековой литературы (какое отношение этот курс имел к написанию романа, ему тоже было невдомек) притащила и поставила перед ним другую женщину, вроде незнакомую. Та некоторое время оценивающе рассматривала его, а потом наконец проговорила:

— Так, значит… Хочешь встречаться с врачом?

— Прошу прощения?..

— Я знакома с незамужней докторшей, которая без ума от поэтов.

— Я не поэт.

— Ну, ты же смекаешь, о чем я.

— Не смекаю.

— Она лапочка. Мне кажется, вы поладите.

— Да вы даже имени моего не знаете!

— Так она и не от имен без ума.

— Да я не об этом.

— Все равно!

И как спорить с такой логикой? Все равно. В ответ на «все равно» сказать было нечего. Он пожал плечами, в то время придерживаясь принципа — никогда не говорить «нет» новым и потенциально любопытным приключениям — на случай, если впоследствии для работы понадобится «натура». Встречаться с докторшей, которая любила поэтов, потому что совершенно незнакомая женщина решила, будто они могут поладить, — похоже, приключение было как раз из этого разряда.

Собственно, больше ничего и не было. Пища для творчества. «Натура» для работы, и смена ритма, и новая жизненная философия, которая состояла в том, чтобы не говорить «нет». Он не страшился, но и не ждал с нетерпением. Он отнесся к этому свиданию совершенно нейтрально, даже в магазин за молоком сбегал. Но потом, примерно за час до того, как вознамерился принять душ и одеться, а пока сидел в своей квартирке-студии на диване и читал «Ад» Данте, сердце сорвалось в галоп. Он ощутил, как вспыхнули щеки, пересохли губы, а ладони, наоборот, повлажнели. Ощутил эту абсурдную потребность перемерить несколько рубашек, гадая, какая из них будет смотреться лучше, и почувствовал — ни с того ни с сего — нервозность, и ради всех благ на свете не смог бы представить, с чего бы вдруг. Может, это грипп, подумал он. Подумал даже, что стоит позвонить и отменить встречу, вдруг он заразный? Но ведь та женщина работает в больнице, так что, наверное, у нее есть какая-то профилактическая противомикробная стратегия.

Он остановил машину перед ее домом и сидел, пытаясь успокоить дыхание, дожидаясь, пока перестанут дрожать колени, но, когда стало ясно, что этого не случится, сдался и позвонил в звонок. Она открыла дверь, а Пенн только и смог выговорить:

— О…

Дело было не в том, что Рози оказалась такой красавицей, хотя она ею была… в смысле он подумал, что она красавица… в смысле она показалась ему красавицей. Пришлось положиться на это смутное ощущение внешности, потому что видеть он ее не видел. Она словно была освещена со спины, и яркое солнце прямо за нею не давало глазам привыкнуть к свету, и не получалось рассмотреть ее как следует. Или словно обморок подкрадывался, и черные мушки, мельтешившие по бокам, складывали поле его зрения во все более и более миниатюрные коробочки-оригами. На самом деле не было ни того ни другого. Было так, как бывает, когда машину заносит на обледенелой дороге, и чувства обостряются настолько, что время, кажется, замедляется, потому что замечаешь все и просто сидишь в своей крутящей пируэты машине и ждешь, гадая, умрешь сейчас или нет. Он не мог смотреть на нее, потому что каждый орган чувств, каждая доля секунды, каждый атом его тела были влюблены. Это было странно.

Пенн готовился получить магистерский диплом, да, но он был беллетристом, не поэтом, и не верил в любовь с первого взгляда. А также в прошлом мог поздравить себя с тем, что любил женщин за ум, вовсе не за тело. Эта еще не сказала ему ни слова (хотя можно допустить, что, раз она врач, то, верно, довольно умна), и он никак не мог заставить себя сосредоточиться и понять, как она выглядит, но, похоже, все равно любил ее. На ней — уже — были шапка, шарф и пуховик толщиной в четыре дюйма, длинный, до самых сапог. В январском Висконсине не было никакой возможности влюбиться в женщину просто из-за фигуры. Однако Пенн напомнил себе, все еще онемело стоя на ее пороге, что это любовь не с первого взгляда. Казалось, она началась задолго до этого первого взгляда. Казалось, он влюбился полутора часами раньше, сидя у себя на диване, посреди «Песни V», не успев увидеть Рози и краем глаза. Каким образом тело узнало это, заранее предвидело, он так и не выяснил, но оно было право — совершенно право, — и ему очень скоро стал безразличен ответ.