Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф Страница 4

– Миша! – возмутилась мама.

Инопланетянка снова покраснела, и я замолчал навеки. Мне стало стыдно. При чем здесь она?

Я вернулся домой и лег на диван. Ужасно! Я вел себя как последний щегол. Я даже не сразу понял, что инопланетянка – девчонкина мама. Это было хуже всего. Или лучше. Не представляю. Зато она краснеет, как я. Я засмеялся. Вспомнил, мы пришли, а в коридоре – дурацкие ботинки, похожие на двух брошенных бассет-хаундов. Стоят себе на газете, а под ними лужицы. Бассет-хаунды описались! Я захохотал как придурок. Сейчас захохотал, тогда я молчал как сыч. Короче, мы вошли, инопланетянка покраснела и попыталась задвинуть ботинки ногой за спину. Газета порвалась, бассет-хаунды остались на месте. Мы так и разговаривали, стоя вокруг описанной ботинками газеты, пока не перешли на кухню. А инопланетянка держалась ладонями за красные щеки. Я вдруг поежился. Такую щеку хочется поцеловать, но лучше губы. Я ни с того, ни с сего заржал как жеребец и еле-еле успокоился. Какие у нее губы? Мне стало жарко-жарко. Я заложил руки за голову и закрыл глаза; передо мной явились два инопланетных глаза и тут же стали уплывать, а я даже не понял, какие они. Я задрал ноги вверх и облокотил их о стену. Так лучше думается, кровь приливает к голове. Я давно это практикую. Это ж физиология. Я вспомнил о своей физиологии, и настроение сразу испортилось. Упало до нуля. То есть до меня. Я был ноль в прямом смысле слова. Малявка! Раскуроченный инвалид Джейк Салли! Что делать? Нет, я понимал, что инопланетянке на меня наплевать, потому как я малявка в любом смысле слова. Но я все равно был унижен. Донельзя! Что делать? Что? И тут я вспомнил о Машке Сарычевой. Она гуляла с Вовкой из десятого «Б», и у них было все. Она сама мне так сказала. При этом она хихикала и стреляла глазами. Не стоило даже напрягаться, у нас с ней тоже могло быть все. Чего я тогда испугался? Придурок! Придурок! Придурок!

– Миша! – закричала мама.

Я вытаращил глаза и припечатал лоб к обоям.

– Ты почему бьешься головой о стену? – трагическим шепотом спросила мама.

– Вспоминаю квадратный корень из восьми, – медленно ответил я и заорал: – Ты почему не стучишь в дверь? Может, я голый!

– Голый? – мамин голос сел до нуля по Кельвину.

– Да!!! – озверел я и вскочил с места как бешеный.

Мама попятилась и закрыла за собой дверь. Я взглянул на себя в зеркало. Блин, похож на полоумного вампира из полоумных «Сумерек» с полоумным зеленым патиссоном в главной роли. Я рухнул на диван и закрыл глаза. Передо мной явились два инопланетных глаза, я отмахнулся от них рукой, а они решили остаться со мной навсегда. Что делать?

Я решил отправиться к вредной малявке. Просто так.

Мама стала моей лучшей подругой в тот день, когда я родилась. Я чувствую себя большой, такой же взрослой, как мама, ведь мы были и остаемся подругами. Она никогда меня не ругала, позволяла разбрасывать и не собирать игрушки, мы ходили вдвоем в кино, отмечали мой день рожденья в кафе как настоящие взрослые. И мы вместе выдумывали и мастерили куклы. Конечно, куклу можно было купить, но это оказалось интереснее. Так мы и жили в тишине и покое, пока в наш дом не переехали Прокопьевы. Они только расставили мебель и тут же пригласили нас на новоселье.

– Прямо сейчас? – испугалась мама.

– Прямо сейчас, – весело сказал Мишкин папа из-за плеча Мишкиной мамы.

– Мы, наверное, не сможем.

– Почему? – удивилась тетя Мила.

– У нас нет подарка, – смутилась мама.

– Чего нет? – Сергей Николаевич сделал страшное лицо, мама покраснела.

– Подарка, – членораздельно сказала я. Маму надо было защитить.

– Без подарка нельзя, – вынырнув из-за отцовской спины, заявил Мишка.

– Миша! – укоризненно протянула тетя Мила, отцовская рука отвесила ему подзатыльник, Мишка скорчил страшную рожу.

– Конан Дойл, – усмехнулась я.

– Весь твой словарный запас? – усмехнулся Мишка.

– Миша! – возмутилась Мишкина мама. – Не обращайте внимания на нашего пустомелю.

– С этого момента, – я поджала губы, – мой словарный запас увеличился на одну единицу, равную одной пустомеле.

– Лиза! – умоляюще сказала мама.

– Негусто, – хохотнул Мишка.

– Лучше негусто, чем совсем пусто, – отрезала я.

– Дружить. – Сергей Николаевич легонько стукнул нас лбами.

– А я чего говорю? – Мишка сделал честные глаза.

– Ахинею! – отрезала тетя Мила. – Никаких подарков и никаких отговорок мы не принимаем. Немедленно к нам. Ужин остывает.

– Кроме нас, у вас никого не будет? – тихо спросила мама.

– Никого. Но на официальное новоселье мы вас тоже пригласим. – Сергей Николаевич широко улыбнулся и угрожающе добавил: – Готовьтесь.

– С подарком? – ехидно спросила я.

– Лиза! – умоляюще сказала мама.

– Конан Дойл! – хором прокричали Мишка с отцом. Я решила не дуться. Глупо это.

Мы подарили две фарфоровые саксонские чашки, остальные разбились. Мне давно они нравились. Если долго смотреть сквозь молочную белизну чашек на солнце, можно увидеть, как шевелятся розовые лепестки расписных цветов. Я уже тогда мечтала о фарфоровых куклах, и мне нужен был образец. Я чашки пожалела, но так решила мама, и я промолчала.

Мы вошли в Мишкин дом, и нас окатила горячая волна воздуха с терпким запахом ванили. Ноги сами понесли к нему. Прямо к праздничному столу, стоящему в эпицентре невидимого тропического облака. Во главе стола сидела немолодая, худощавая женщина. Голубые глаза прищурены, властный подбородок вздернут, в руке мундштук с сигаретой.

– Знакомьтесь, – весело произнес Сергей Николаевич. – Моя мама, Елена Анатольевна. Ученый секретарь.

– Бывший, – веско поправила она.

Мишкина бабушка говорила густым, прокуренным басом. Мне она показалась знакомой. Где-то я ее видела. Не помню.

– Но филолог, – улыбнулся Сергей Николаевич, – ныне, присно и во веки веков.

– Ольга. – Мама протянула руку, вдруг спохватилась и опустила. – А это моя дочь Лиза.

– Красивая у вас соседка, – сказала Елена Анатольевна, глядя на мою маму. – Вербочка белая.

Мама смутилась и покраснела, а я не поняла, то ли Мишкина бабушка маму осуждает, то ли хвалит. Мне она не понравилась. Ученый секретарь… Чему ученый? Ерунда какая-то.

– Ладушка и павушка, – подхватил Сергей Николаевич и пододвинул маме стул. – Садитесь, Вербочка.

– Балабол, – констатировала Елена Анатольевна.

Я снова ничего не поняла, осуждает она своего сына или нет. Зато он рассмеялся весело, от души. Мама не удержалась и улыбнулась в ответ. Сергей Николаевич вдруг перестал смеяться и уставился на маму во все глаза. Ничего удивительного, у мамы необыкновенная улыбка. Она стоит миллион и похожа на солнечный ветер, сияющий и легкий. Мамина улыбка клеймит на всю жизнь, венчая твою голову солнечной короной и надувая твое сердце солнечным парусом. Ее не забыть, ей нельзя сопротивляться, остается лишь поднять руки вверх. Вернее не бывает. Вот Сергей Николаевич и поднял руки вверх. В переносном смысле, конечно.