Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум Страница 4

Итак, Стемнин навис над столом, и буквы сами потянули за собой гелевую ручку:

«Дорогая Оксана!

Наверное, ты меньше удивилась бы, если бы на Тверском бульваре с тобой вдруг заговорил памятник Клименту Аркадьевичу Тимирязеву. Впрочем, полгода назад мне заговорить с тобой было еще трудней, чем ему: ведь камню безмолвствовать ничего не стоит. Мне же молчание обходилось дорого, слишком дорого. Но я молчал, потому что ждал, когда в душе останется только главное, то, что навсегда. Такое, как звезды или даже как холод между звездами. Мне нужно было увидеть, взвесить эту чистую, не замутненную обидами и случайными событиями тишину и понять, осталась ли в ней ты после всех испытаний и ожиданий.

И вот пришел день, когда я поднес это идеально очищенное драгоценное прошлое к лицу и увидел, что все это — только ты, ты одна…»

Он уже несколько раз принимался писать бывшей жене. Что им двигало? Не вполне перегоревшая любовь, чувство вины или преображенная временем иллюзия утраченного счастья? Написав первые строки, Стемнин почувствовал, что успокаивается. Нет, нет, это ему не нужно! Следовало держаться как можно дальше от входа в лабиринт отношений, особенно тех отношений, заведомо погибельных и погибших.

Стемнин взял со стола недописанное письмо, сложил листок вдвое, вчетверо, еще, еще, пока тот не превратился в крохотную пружинящую книжицу. Книжица упрямо пыталась развернуться, точно требовала дописать колдовскую формулу, уже начинавшую свое действие.

Рука потянулась к новому чистому листку. Вздохнув, он вывел: «Дорогая Алена!» Но продолжать не стал. Какое тут могло быть продолжение?

— Что, опять кризис? Катастрофочка? Смертельная ранка? Чудесно! Стало быть, все в порядке. — Звонаревский голос из телефонной трубки лился бравурно и полноводно. — Прекрасно! Депрессия — твой конек.

Сквозь задернугые, разбухшие от солнца шторы было видно, что уже вовсю раскочегарился еще один жаркий летний день, третий день абсолютной свободы.

— Просто я еще не проснулся, — вяло отвечал Стемнин: звонок раздался в девять утра, это было совершенно в духе Павла Звонарева.

— Умеешь, чертяка, тут тебе равных нет!

— Интересно, что должно случиться, чтобы ты смог проявить сострадание?

— С тобой? К тебе? Ммм… Минутку, дай подумать. Например, если бы у тебя не было меня. Вот это был бы летальный исход.

Как это часто случается, давняя дружба связывала двух людей, ни в чем друг на друга не похожих. Паша Звонарев, пышный увалень, человек-шапито, — и Илья Стемнин, колодезный журавль при собственной драме. Им было хорошо вместе: каждый втайне сознавал себя неизмеримо выше другого.

— Чего звонишь, долдон, ни свет ни заря?

— У тебя ж на душе полярная ночь, темный ты человек! Когда ни позвони. Вечером ждем тебя, махатма, на семейный совет.

Семейным советом было принято называть встречи трех пар: Стемнина и Оксаны, Паши и его жены Лины, Ануш-Нюши и ее многолетнего жениха Георгия. Одна пара распалась, другая все никак не могла пожениться, но семейные советы время от времени случались, только теперь без Оксаны.

— А что стряслось-то? — встревожился Стемнин.

— Значит, без причины ты нас видеть не согласен? Ладно, вот тебе причина. Вечером будут Большие Блины.

Ради звонаревских блинов можно было не только преодолеть с десяток остановок на троллейбусе, но даже потратиться на авиаперелет из другого города.

Поднимаясь на третий этаж по лестнице просторного подъезда, наполненного особой гулкой затхлостью, какая бывает в богатых сталинских домах, Стемнин думал, что из всех трех пар Паша и Лина меньше всего походили на пару. Лина рядом с Пашей казалась юным завучем по воспитательной работе. На ее долю выпали военная дисциплина и здравый смысл. С таким мужем, как Павел, по-другому и быть не могло.

Горячий блинный дух витал на лестничной площадке. Помедлив пару секунд, Стемнин позвонил.

— Наш-то явился тютелька в тютельку. Насобачился, пес. — Румяный Павел в пестром фартуке напоминал ростовский базар, ужавшийся в одного человека.

— Никогосовы здесь?

Хотя Ануш с Георгием не были женаты, их уже привыкли звать по одной фамилии, причем по Нюшиной.

— Привет, Илюша, иди к нам, — раздался Линин голос из недр огромной квартиры. — Триста лет тебя не видела!

— Никогосовы опаздывают.

Стол был накрыт в столовой, и садиться за него пока не полагалось, зато кусочничать на кухне никто не запрещал. Лина резала зелень на мокрой разделочной доске и жаловалась:

— У Нюшки настроение мрак, похоже, опять у них ничего не получается. Не знаю что и делать. Какое-то средневековье, честное слово!

— При чем тут вообще родители? Они бы еще сватов засылали.

Родители Ануш Никогосовой (в просторечии — Нюши) строили козни и препоны, не первый год изо всех сил сопротивляясь союзу дочери с Георгием Хроновым. Что было главной причиной столь яростного неприятия, сказать трудно. Может быть, их пугала тринадцатилетняя разница в возрасте, может быть, ненадежное актерское ремесло жениха, вероятно, еще и то, что он не был армянином. Так или иначе, стоило Ануш заговорить о свадьбе, начинались ссоры, сцены со слезами, и одна из таких сцен, скорее всего, приключилась прямо сегодня.

Послышался звонок из прихожей: наконец подтянулись опоздавшие.

Иногда являются на свет такие индивиды, что, раз увидев, глазеешь на них и не можешь оторваться: уникальные образцы, каждой чертой которых Бог занимался лично. Они отнюдь не эталоны красоты — красота ведь бывает вполне заурядна. Но раз уж Бог улыбался, чертя их особые свойства, то и в каждом встречном непременно аукнется это теплое, не от мира сего веселье. Как понять, что перед тобой именно такой человек? По каким признакам? Да ни по каким. По многим. По легкой, светлой, детской опушке лба. По беззащитности ушей. По ноздрям столь чуткой формы, словно каждый миг они втягивают райское благоухание. Бог его знает, по каким признакам. Ясно только, что среди детей такие встречаются в миллион раз чаще, чем среди взрослых.

Ануш — невысокая смуглая девушка с отважно-доверчивыми глазами и лицом всегда улыбающимся или накануне улыбки. Георгий Хронов — тощий лохматый меланхолик с бровями зигзагом и грустными перекосами носа, губ, плеч. В его бледности, печали, походке было нечто неуютно-комическое.

Хозяева следили, как бережно Гоша придерживает Нюшу, сдрыгивающую у порога разноцветную босоножку. Гоша был печален, как звуки гармоники в старом фильме про Париж. «Кому такой может не понравиться?» — возмущенно думал Стемнин.

— Как стать Вазгеном? — спросил Гоша, беспокойно озираясь по сторонам. — Может, есть какая-нибудь клиника или диета?