История Билли Морган - Джулз Денби Страница 4

Джен эмигрировала почти сразу же после грандиозной меренговой свадьбы с этим Эриком, аристократом-дегенератом. И слава богу, спасибо им за это. Джен пошла в маму – классическая блондинка с пышными формами, крошечными ручками-ножками, голубыми глазами и кожей цвета персиков со сливками. Подобно матери, она располнеет, и красный венозный рисунок придаст ее гладким щекам сходство с мрамором. Но Джен знает, как с этим справляться: она теперь истинная леди Шанель, работает в огромном магазине в гигантском торговом центре. Она поспешно вооружается зеленоватым маскировочным карандашом, нейтрализующим признаки старения, или «Creme de La Мег», миллион баксов за баночку, чтобы разгладить намечающиеся морщины. А если все это не подействует, как оно обычно и бывает, всегда найдется елейный пластический хирург с магическим скальпелем; Северная Америка – родина бесчисленных подтяжек лица, ухмыляющихся черепов, увенчанных белокурыми локонами. Точно косметический король Кнут, [9]Джен противостоит течению времени.

Для Джен косметология – религия, священная мантра; первая ее работа – «консультант по красоте» – продавщица в салоне «Эсти Лаудер» – в ныне закрытом городском универмаге. Она была – здесь подходит только одно слово – в экстазе. Точно преображенная святая Тереза.

Думаю, она получила работу, потому что ее боссы заметили религиозный пыл в ее блестящих глазах, когда она убеждала их, что это ее призвание. Под наманикюренными руками Джен старые, прыщавые, с жирной и сухой кожей обретут спасение. Эти бедные отчаявшиеся женщины найдут священный Грааль красоты, утраченной женственности. Мужчины будут восхищаться ими, женщины – завидовать. Они снова станут любимы. Святая святых – будь благословенна, Дженнифер, эти женщины смогут дышать, поскольку осмелились бросить вызов злому тирану – зеркалу и узрели свои новые фасады, свежевыкрашенные в одинаковый бежевый (Джен не занималась черными женщинами – «не ее конек»), их глаза – законченный шедевр в осенних коричневых тонах, их губы сочатся от красно-коричневого жира, точно они объелись жирным мясом – будь благословенна. Святая Дженнифер молится за нас, возвращает нам женственность…

В ней-то все и дело. В женственности. Мама и Джен ею одержимы. Худшее, что они могли сказать о ком-то, – она не слишком женственна. Их жизни вращались вокруг этой жесткой концепции – женственности, тем более что мама после развода больше не выходила замуж.

Это был дом женщин, даже собака Крошка, йоркширский терьерчик, которой мама любила повязывать бантик из шотландки, была женского пола. Мужчины иногда входили в святилище, но никогда в нем не оставались. Даже на одну ночь, насколько я знаю. Сперва я служила ей оправданием – моя младшенькая, она очень расстроена, она так любит своего отца, бедняжка – я слышала их голоса, доносящиеся из холла, когда какой-нибудь страждущий любви Лотарио пытался заключить в объятья мамочкины формы, обтянутые персиковой двойкой, ее драгоценные жемчужины сверкали, как капли света в надвигающихся розовых сумерках, а Крошка жалобно тявкала у ее затянутых в нейлон щиколоток. Я зажимала рот рукой, чтобы не захихикать, вспоминая, что она говорила об этом мужчине до его прихода, пока его дрянной автомобиль стоял у дома в легкой дымке дождя, от которой все казалось серым и мягким.

«Не знаю, почему меня беспокоит то, что я не… Джен, милая, подай мне шарф, на улице сыро. – Тяжкий вздох, пальчиками взбить перманент. – Он совсем не то, что надо, я уверена, опять терпеть эти мерзкие плотские домогательства Чарли, весь вечер. Мужчины! Тем не менее Лиз права, не могу же я все время сидеть дома, я сойду с ума. Дикки зайдет? Ну, я надеюсь, ты не позволишь никаких глупостей – ты ведь знаешь, чем это заканчивается, посмотри на бедную Стеллу Пэрриш, она стала огромная, как дом, и что-то я не вижу кольца на ее пальце, а? Нет, Билли, не сейчас. Узнаешь, когда подрастешь, это крест для женщин – мужчины. Ты слышишь? Жмет на гудок, как таксист какой – понимаешь, о чем я? Как вульгарно. Ну… – Чмок-чмок, поцелуи. – Я ушла, не ждите меня, девочки, сегодня будний день, не забывайте».

Они никогда не задерживались. Мама выходила с ними, одна или вчетвером, со своей подругой Лиз, с которой дружила еще со школы, на пару свиданий, а затем отделывалась от них, как от поношенного платья. Ей куда больше нравилось ходить в кино или на танцы с Лиз, разодевшись в пух и прах. Лиз развелась с мужем Тедом после четырех лет брака, когда неожиданно пришла домой и обнаружила, что он трахает в супружеской постели ее сестру – в особой экипировке. Об этом рассказывали свистящим шепотом, с поджатыми губами и многозначительными взглядами. Я всю жизнь думала, что же в тот момент пережили бедный ублюдок и неупоминаемая сестра Лиз? Должно быть, до смерти перепугались. Так или иначе, эти ужасные мужчины связали Лиз и маму, это был их боевой клич. Веселые подружки, так они себя называли. Пара веселых разведенок.

В те дни в этом не было никакого подтекста – но я и в самом деле думаю, что мама была бы гораздо счастливее, если бы вышла замуж за Лиз. Лиз, с ее плотной шапкой угольно-черных, жестких волос, обезьяньими, табачно-карими глазами, бледными усиками и желтоватым, «испанским» цветом лица, увешанная звенящими золотыми браслетами, с крестом на цепочке (хотя и без Христа на нем: ей хотелось выглядеть по-европейски, католичкой она, к счастью, не была) постоянно присутствовала в нашем доме, хотя предполагалось, что она живет одна через несколько улиц от нас, в аккуратном коттедже, провонявшем пепельницами и освежителями воздуха. В те дни женщина с сигаретой считалась невероятно изысканной; верх соблазнительности – глубоко затянуться, глядя на свою жертву, затем резко выдохнуть и сказать своему оцепеневшему от дыма обожателю: ну, что ж, продолжай, если иначе никак.

И уверяю вас, Лиз была весьма изысканна. Она уверяла, что ее сравнивали (должно быть, этот парень был слепым) с той, другой Лиз, Лиз Тейлор, и намекала, что, в отличие от Тейлор, она-то уж не упустила бы Ричарда Бёртона, о нет. Такому мужчине нужна твердая рука, ему нельзя давать спуску. Но в этих театральных эффектах не было никакого смысла, никакой твердости характера, никакой сути. Претенциозность. Что касается меня, то я всегда считала, что Лиз своей мощной, крепкой фигурой больше походила на суровые, скульптурные очертания королевы Виктории в ее поздние, монументальные годы, чем на соблазнительные роскошные формы ее буйной тезки с фиалковыми глазами.

Когда Лиз говорила, смуглые, в пятнах никотина, унизанные кольцами руки порхали, как больные голуби. Эту привычку она считала проявлением своего космополитического характера. Она считала «изысканным» лидсовский стиль, которым так восхищалась мама, но сама не могла носить таких вещей из-за того, что их крой был тесен ей в бедрах и груди. У нас считалось, что Лиз Ходжес могла бы выйти за кого угодно, ведь она такая роскошная и страстная, но она решила ни за кого не выходить, она предпочла маму.

Они любили друг друга; мама и Лиз, они были самыми преданными поклонницами друг друга. Лиз не выносила папу; на самом деле она презирала всех мужчин, но у нее была мания «не вмешиваться» в семейные дела. Она лишь поджимала губы и возводила глаза к небу, когда звучало папино имя. Не в ее привычках было комментировать, но только слепец не понял бы язык ее тела. Однако вскоре я услышала ее комментарий на кухне поздно ночью, засидевшись за чашкой чая, прежде чем выйти под дождь, – она думала, что я не слышу. «Без него тебе будет лучше, Джини, милая, он ничтожество, сам постелил себе постель и, боже мой, пусть теперь в ней спит». Я лязгнула зубами, дрожа от холода на лестнице во фланелевой ночнушке и тапочках. Мама жадно ловила каждую фразу Лиз, точно слова Священного Писания; Лиз умна, никто не в силах совладать с Лиз Ходжес. Неудивительно, что эти бедолаги в мешковатых костюмах, павшие жертвами маминых чар, поспешно ретировались, натыкаясь на скалу маминой и Лизиной железной привязанности. Когда Лиз внезапно умерла от сердечного приступа четыре или пять лет назад, мама была сломлена горем. Уход отца значил для нее куда меньше.