Нью-Йорк и обратно - Генри Миллер Страница 4

Ну так вот, к чему это я? Просто хочу сказать: здешние нравы ни капли не изменились. И какую же собачью жизнь пришлось бы вести твоему покорному слуге, пробуждайся его вдохновение лишь в Америке! Думаешь, почему я взялся за столь длинное послание? Потому что вот уже десять дней не мог выжать из себя ни строчки. Нью-Йорк давит на тебя. Здесь задыхаешься. Дело не в шуме и пыли, не в оживленном движении, даже не в толчее… но какое же все вокруг плоское, неприглядное, обезличенное, однотипное! И никуда не деться от стен, похожих друг на друга, точно близнецы: никакой тебе рекламы «Перно Филе» [13], Амер Пикон [14], «Сюз» [15] или «Мари Бризар» [16] – лишь голый бетон и миллионы ничем не отличающихся окошек. Небоскребы смахивают на чудовищно громадные, вставшие на дыбы рельсы – блестящие, металлические, прямые, будто сама смерть. Стоит подойти к ним поближе, и тебя затягивает в некую воронку. Лютый ветер почти отрывает твои ноги от асфальта. Вечера напролет ты простаиваешь, глазея на уходящие в небо здания, сердце переполняют изумление, гадливость и благоговейный трепет – и вот уже начинаешь говорить «наше то», «наше се», а потом плетешься в кафетерий, заказываешь гамбургер и чашку водянистого кофе и размышляешь о славных денечках, которые никогда не наступят.

Однажды я упоминал о своем намерении написать завершающую главу книги под названием: «Я человек». И что же? Накатал страниц шесть, и вдохновение иссякло напрочь. Ну, не чувствую я себя больше человеком! Скорее двуногой тварью, которая только ест и спит – «йим» и «спю», как выражаются местные. Своими ушами слышал на улице.

На днях рискнул нанести визит в театр «Радио-Сити». Джо беззаботно продрых все представление. Кажется, я уже описывал тебе гигантского спрута, парящего на газовом занавесе, пока три тысячи хористок отплясывают «Liebestraum» [17] в целой миле от зрителя? Все здесь колоссально. По-колоссальному колоссально. Само здание театра грандиозно, выстроено согласно последнему слову современной архитектуры. Чихнуть не успеешь – зал автоматически вентилируется. При помощи термостата. Средняя температура воздуха – семьдесят два градуса по Фаренгейту, независимо от времени года. Курить запрещено. Везде. Хорошо хоть, пускать газы разрешили. Так и хочется со злости… А впрочем, я же говорил, за тобой все равно мгновенно проветрят. В фойе можно увидеть мозаику, созданную не то кем-то известным, не то его двоюродным братом. На ней изображены музы. Не удовольствовавшись классической девяткой, художник добавил еще три новых: музу инженерного искусства, здравоохранения и рекламы – вот так, любимый, хочешь верь, хочешь не верь. По утрам, в полдесятого, бессменный радиодиктор вещает об одних и тех же расчудесных рыболовных снастях и самых лучших бамбуковых удочках, которые вы можете купить в Ньюарке, штат Нью-Йорк; а заодно снять прелестный траулер почти задаром, только вырежьте купон из журнала «Ледиз хоум» страница двадцать четыре, последняя колонка, и не забудьте номер телефона два три восемь семь четыре пять, спонсор выпуска Компания Настоящих Алмазных Часов – прослушайте гонг, – сейчас ровно половина десятого по Стандартному Восточному Дневному Времени.

Завтра буду заполнять прошение о паспорте. В графе «Цель визита во Францию» отвечу, как и в прошлый раз: «Получить удовольствие». А может, напишу: «Снова стать человеком». Нормально, да? Хорошо бы уже на борту теплохода начать новую книгу. Причем начать рассказом о событиях моей нью-йоркской жизни, произошедших восемь или девять лет назад, об «Орфеум Дане Пэлас», о том, как однажды вечером, впервые имея в кармане аж семьдесят пять баксов, я решил испытать свою судьбу и испытал ее. Напишу просто и открыто, так чтобы внуки, если они у меня появятся, вполне оценили честность деда. Это будет долгая, долгая история, и я постараюсь не выкинуть ни единой подробности. В конце концов целая жизнь впереди, куда торопиться-то?

Увези меня, «Шамплейн». Здесь я не заработал ни гроша, ни даже тени признания. О да, Америка – величайшая страна, когда-либо созданная Богом. Один только Большой Каньон чего стоит. Поистине изо всех благословений, ниспосланных роду человеческому, наиболее значимое – Молочный Шоколад Горлика. Или в крайнем случае мужской туалет на вокзале в Пенсильвании.

Счастлив ли я, что уплываю? Что там счастлив – я вне себя от восторга! Отныне для меня тринадцатый аррондисмент повсюду!

Припоминаю один их тех несносных дней в Нью-Йорке, когда запираешься в четырех стенах, потому что на душе кошки скребут, а на улице поливает дождь. Можешь считать себя везучим, если у тебя есть такой друг, как Джо О'Реган: он останется с тобой и будет рисовать акварели, пока ты рвешь и мечешь от бессильной злобы. Понимаешь, в Америке нужно жить по правилам. Взять хотя бы машину Конроя для битья бутылок. Данное изобретение, которым торгуют франко-борт в доках или со складов по цене сто двадцать пять тысяч долларов, помогает вам держаться в рамках закона и в то же время не поранить руки. Простым нажатием на верхний рычаг ты кокаешь пустую тару из-под спиртного, дабы не нарушить нового идиотского постановления, и впредь, если федеральные агенты вздумают совершить очередной набег на твой участок, взорам их предстанут образцовые осколки, которые и спасут владельца от обременительного штрафа или даже года в исправительной колонии. Бок о бок с «Компанией Конроя» расположен ресторан «Сукеяки», предлагающий японскую пищу за шестьдесят пять йен с носа. Если угодно, у входа твои ботинки до блеска начистит ниггер, выступающий за мир во всем мире. На обувной коробке так и написано: «Миру – мир». Доплачивать за чистку не требуется.

Чуть поодаль находится «Уголок поэта», провинциальное заведение сомнительной репутации, в котором собираются коммунисты-рифмоплеты – посидеть, пожевать сала над чашкой бледненького кофе с жирными пятнами. Вот где создаются лучшие опусы Америки. Немного дальше, на улице, их продают по десять центов за штуку. Оригиналы, нацарапанные графитовым карандашом на плохой бумаге, удобно расклеены тут же на заборе (угол площади Вашингтона и Томпсон-стрит); нередко автор царапает внизу собственное имя, пока вы читаете.

– Купите стихи! – бодро призывает он. – Всего десять центов!

Конечно, в такой ливень торговлю прикрывают. Тогда тебе лучше завернуть в сам «Уголок поэта» – в подвал бывшего постоянного места сборищ «злой молодежи» Джун Мэнсфилд [18] на Третьей улице. Художникам, надо сказать, живется проще. Эти выручают по тридцать пять, пятьдесят, а то и семьдесят центов за полотно. Дождь в их бизнесе – не помеха, ибо, как известно, масло и вода не смешиваются.