Недвижимость - Андрей Волос Страница 4

— А понарисовали, понаписали… и все матом, все матом.

— У вас тоже лифты исписаны, — упрямо сказал Константин. — Хоть и ЦК.

Николай Васильевич отмахнулся.

— Что? — переспросил я.

Кабина покряхтывала.

— Еле ползет, говорю, — повторил Константин.

Лифт дернулся и встал.

— Ну, Господи сохрани, — пробормотал Николай Васильевич, снимая шляпу и проводя по лысине подрагивающей ладонью.

Голос Елены Наумовны стал слышен сразу после того, как я нажал кнопку звонка, — сначала сравнительно тихо и неразборчиво, затем, когда она распахнула дверь, одновременно отступая в прихожую, пронзительно громко. Беда была не в том, что Елена

Наумовна не жалела голосовых связок, а в том, что ни на минуту не давала им роздыху. Кроме того, она пребывала в убеждении, что понимает людей с полуслова, почему и начинала запальчиво отвечать при первых попытках собеседника что бы то ни было произнести. Перекричать ее не было никакой возможности, да я и не пытался, а просто всякий раз тупо начинал все с самого начала. Если бы я не знал, как общаются люди в сумасшедшем доме, то легко мог вообразить это, перекинувшись с ней словечком. Все, что она говорила, я давно приспособился пропускать мимо ушей, поэтому не испытывал никаких неприятных ощущений, если не считать той кратковременной головной боли, что исчезала, как только я снова оказывался на улице.

— Николай Васильевич! — завопила она, упирая руки в необъятные бока и счастливо похохатывая. — Вы ли это! Я к вам уже так привыкла! Я с вами чувствую себя уже так friendly! Раздевайтесь, пожалуйста, раздевайтесь!

Николай Васильевич, по своему обыкновению, позволил себе избавиться от одной только шляпы, а затем сиротливо сложил руки на животе и сказал:

— Да уж спасибо, спасибо… ладно… Я уж так как-нибудь.

Пригладил седой хохолок, потоптался, затем осторожно сделал несколько шажков, задрал голову и стал пристально смотреть на выпиравшую из потолка конструкционную балку.

Эта безобразная балка всякий раз привлекала его внимание, всякий раз Николай Васильевич тщательно исследовал ее по всей длине, то и дело переходя для этого из коридора в кухню и обратно; и всякий же раз, исследовав и вдосталь набормотавшись какой-то невнятицы, вынужден был с ней смириться — ну куда ее, в самом деле, было девать?

Зазывно смеясь, Елена Наумовна проследовала в гостиную, где, как всегда молчаливо, сидел ее муж Аркадий Семенович, сухощавый господин лет семидесяти, одетый в спортивный костюм и шлепанцы.

При нашем появлении он поднял глаза от газеты и отчетливо моргнул, что традиционно заменяло приветственный кивок.

— Николай Васильевич пускай смотрит квартиру! — возгласила Елена

Наумовна, одновременно делая страшные глаза и крутя пальцем около виска. — Ты не возражаешь, Адичка? Ведь в таком деле нужно быть очень careful, не правда ли? Ему в этой квартире жить!..

Правда, Николай Васильевич? — выкрикнула она в коридор. — Лучше, как говорится, семь раз отмерить, а уж потом один раз ошибиться!

Снявши голову, по волосам не плачут! — Она залихватски подмигнула мне и загорланила: — Ах, жалко, вы не знаете английского! У англичан такие чудные поговорки!

— Я знаю, — далеким гулким шелестом отозвался Николай

Васильевич — по-видимому, из кухни. — Я вам уже говорил…

— Вот именно! Вот именно! — продолжала Елена Наумовна. — Язык, язык! Это так важно! Сколько языков — столько жизней, не правда ли? Язык, язык! Это стихия, стихия!.. Как ваша дочка, Константин?

— Спасибо…

— О! О! О! — оживленно заквохтала Елена Наумовна, заламывая руки. — Вы говорили, она учит языки? Как жаль, что мы уезжаем!

Ах, зачем, зачем мы едем в эту враждебную Германию?! Я бы еще поняла — в Англию! Ах, туманный Альбион, гордые британцы!.. Но в Германию? Чужая страна, чужие люди!.. Я могла бы поставить девочке произношение! Я должна вам признаться: главное в языке — это произношение! Я знаю, поверьте! У меня большой опыт!

Кажется, я говорила вам, что занималась с внучкой Черненко?

Выискивая скрытые пороки, Николай Васильевич всякий раз таскался по квартире не меньше часа, и все это время Елена Наумовна безжалостно развлекала нас светской беседой.

— Говорили, — хмуро подтвердил Константин. — Как же.

— Вот видите! Вот видите!.. Ах, что я могу сказать! Прелестная девочка! Вы понимаете: в ту пору это был такой уровень! Такой уровень!.. Нет, конечно: партийные бонзы!.. Отвратительно, отвратительно!.. Но все же: это был такой уровень! Разумеется, нам, людям интеллигентным, понятно, откуда ноги растут. Но все же очень высокий уровень! Конечно, нельзя говорить об этой публике без отвращения… элементарная порядочность!.. фи, господа! Но все же уровень, уровень, господа!.. Не правда ли?

Свой image Елена Наумовна лепила, видимо, с лучших образцов — со скрупулезных знатоков английского, с титанов свободного духа; однако в процессе лепки по свойственной ей глупости то и дело заезжала совсем в другую колею. Из-под субботы вечно вылезала пятница, из-под крышки новенького чемодана высовывались краешки каких-то неприглядных тряпок. Из нее выпрыгивали то названия легендарных крымских санаториев, в которых она некогда отдыхала, то закрытая поликлиника, к которой была прикреплена; однажды прозвучало совершенно определенно: «Что вы! Что вы! Разве у нас в ВПШ…»

— Я и помыслить себе не могу интеллигентного человека без good English! — провозгласила она. — Ну это же nonsense, господа, nonsense!

Мне неудержимо захотелось встать, выйти в коридор, взять тяжелый грязный ботинок, вернуться и со всего маху дать ей по голове.

Поэтому я на всякий случай откинулся в кресле и закрыл глаза.

Я давно научился отмечать то особое придыхание, с которым лгут пожилые полные женщины, и знал, что все, что произносилось

Еленой Наумовной, — произносилось звучным, богатым чувственными интонациями голосом, — все, что сопровождалось громким переливчатым смехом, придававшим ее словам особую сердечность и искренность, — все это было чистой воды враньем. Когда она при наших первых встречах восторженно пересказывала лестные рекомендации, полученные на мой счет от каких-то ее знакомых; или уверяла, что я являюсь последней их с Адичкой надеждой; или, всплескивая мучнисто-белыми руками («Как вы могли подумать!»), стыдила меня за то, что я прошу о вещах, которые меж приличными людьми сами собой разумеются (то есть, если я берусь за дело, она ни в коем случае не станет обращаться к другим риэлторам — именно это она объявляла мне вещью само собой разумеющейся); или, будучи грубо поставленной перед вопросом, почему, если она не обращалась к другим риэлторам, в рекламных газетах, наравне с моими, появляются еще чьи-то объявления, касающиеся ее квартиры, в ответ хохотала, самим смехом показывая, о каких пустяках мы собрались рассуждать, отмахивалась, объясняла, что это давно… это они сами… она запретила еще полгода назад… но вы же знаете — люди бывают такими наглыми, такими настырными… такими противными! — короче говоря, и в первом, и во втором, и в третьем, и во всех остальных случаях Елена Наумовна беспардонно врала. Напустить туману она умела как никто, а ловкостью, с которой уходила от сколько-нибудь серьезных обещаний, напоминала ветер; она в любой момент могла меня кинуть, а я, твердо зная, что лучше всего было бы держаться от нее подальше, все-таки связался: квартира была дорогая, и работа в случае удачи обещала быть выгодной.