Асцендент Картавина - Николай Дежнев Страница 4

Глаза ее сузились до размера прорезей пулеметного гнезда, но это было лишним, я и сам понимал, что обмишурился. Сослепу, не со зла. Очки дома оставил. Если б кто сказал, что придется бежать в магазин, я бы их захватил. Полку с бутылками можно было разглядеть через щелочку в кулаке, но я постеснялся. Торговые работники такую манеру не одобряют, она им кажется подозрительной. Знают, наверное, много всего за собой, вот и опасаются. Другой бы на моем месте только усмехнулся, а хабалку за прилавком послал трехстопным, но далеко не ямбом — и что примечательно: она бы с готовностью пошла в адрес — но я так не могу. Недостаток воспитания, с детства не приучен, и теперь уж вряд ли овладею мастерством.

Работница прилавка, между тем, подперла сложенными руками груди и как-то совсем уж не по доброму ухмыльнулась. Набычилась так, что я почувствовал себя тореадором, мотающимся без дела по арене с красной тряпкой в руках.

— Н-ну?..

И все бы ничего, и взгляд по-торгашески подмалеванных глаз можно было вынести, но беда была в том, что я ее узнал. Маленькая девочка бежала вприпрыжку по дорожке парка и ее косички, словно на пружинках, подрагивали. И таким веселым, таким солнечным был тот весенний день, что все вокруг светилось радостью. Как же это случилось? Когда? По человеческим меркам так не должно быть! — словно бы в поисках денег я начал ощупывать карманы. — Если бы она подпрыгнула сейчас, мы все очутились бы в подвале магазина, где, наверное, и находятся закрома родины…

Только не я один, она меня тоже узнала. Карминно-красные губы дрогнули и на них выползла смущенная улыбка. Впрочем, меня трудно не узнать, я мало изменился, разве что появились морщины и порядком поседел. В остальном такой же сухопарый и вихрастый, каким был. Но, конечно, уже не тот долговязый парнишка, что, млея на припеке, делал вид, будто готовится к экзаменам.

Очередь за моей спиной глухо роптала:

— Эй ты, долговязый, отвали от раздачи!

— Какую… — начала было продавщица по инерции и тут же запнулась. Щеки ее пошли пятнами, выражение глаз стало беспомощным и виноватым, как если бы из под маски растерявшей иллюзии женщины на меня глянула маленькая девочка.

Выбора не оставалось, надо было брать дорогую. Не терять же в самом деле лицо из-за какого-то полтинника, пусть оно и поросло серебрившейся щетиной. Честно сказать, эта поросль на подбородке меня несколько смущала. Перед выходом из дома я в обязательном порядке бреюсь, но на этот раз не стал. Вечер, темно, да и за сигаретами добежать только до угла. Не мог же я в самом деле знать, что Савеличу приспичит выпить. Бриться каждый день и следить за внешним видом — святая обязанность человека из общества, даже если общество это состоит из таких же маргиналов, как он сам. Ну, может, про маргиналов я немного перегнул, но людей по жизни лишних, это точно. Уходящая, как принято говорить, натура. Через каких-нибудь четверть века декадентствующие художники будут за таких натурщиков платить большие бабки.

Выудив, наконец, из кармана джинсов стольник, я положил на прилавок и собственный полтинник. Женщина наблюдала за моими манипуляциями едва ли не с умилением. Она, похоже, совершенно забыла где находится и по какой причине мы с ней сошлись лицом к лицу.

Уголки ее измазанных карминно красной помадой губ дрогнули и пошли неуверенно вверх.

— Помните, как мы с вами ворону спасали?

И я действительно вспомнил. Редкостной наглости попалась птица и чрезвычайно увертливая. Забралась на самодельную крышу балкона и, припадая на лапу, изображала из себя подстреленную жертву. Металась из угла в угол по шиферным листам пока я, высунув через прутья руку, пытался накинуть на нее вслепую сачок. Девчонка взобралась на подоконник лестничной площадки и оттуда руководила моими действиями. За нее приходилось бояться больше, чем за пернатую скотину. Из нас троих я был старшим, а значит самым умным и ответственным. Когда коррида порядком всем надоела, бесстыжая птица перелетела на ветку тополя и, склонив голову на бок, принялась рассматривать черным глазом своих несостоявшихся спасителей. Видно ей, как и людям, не хватало простого человеческого внимания.

Шло время, мы стояли, разделенные прилавком, и сдержанно улыбались. Бывают в жизни моменты, когда сказать вроде бы нечего, а уйти нет возможности. Как тут уйдешь, как оставишь ее наедине с этой жалкой улыбочкой? Может ей, как той вороне, недостает тепла? Может, я ее единственный шанс почувствовать себя в этом гадюшнике человеком? Никто ведь в юности не мечтает провести жизнь за стойкой винного магазина. Духами торговать, и то на стену полезешь, а тут еще и шебутно, и народ все больше грубый и на слово несдержанный. А она женщина, и не то, чтобы страшненькая, просто по жизни запущенная. Ей бы заняться собой, да быт затрахал. А лучше, чтобы ею занялся кто-то другой, обогрел, приласкал. Только, если честно, пусть даже такой малый найдется, ничего хорошего из этого не получится. Вранье это и сладкие слюни: человека изменить нельзя. Большую подлянку кинул мужикам Бернард Шоу, красиво соврав про Пигмалиона. У меня на этот счет есть собственный опыт. Друг мой Сашка, светлая ему память, в эту сказочку поверил. Галатеи из уличной девчонки не вышло, а парень кончил жизнь под забором. Видно так устроен мир, что верх из двух берет тот, кто стоит ниже по развитию. Ученые психологи об этом законе всемирной подлости наверняка знают, но помалкивают, боятся сказать. Впрочем, их можно понять, многие женаты.

Кто-то сильный дышал мне снизу в ухо и пытался оттереть плечом от прилавка. Очередь уже не на шутку волновалась. Горели трубы, мужики страдали не молча.

Продавщица перевела ставший тяжелым взгляд на наглеца.

— Охолони, лишенец, а то я тебе так тырсну, ни одна больница не примет! Кстати, всех касается, не видите что ли, с человеком разговариваю! А если кто-нибудь еще раз распахнет свою грязную пасть, закроюсь на учет!

И, заглянув мне в глаза, совсем другим тоном продолжала:

— Меня Клавой зовут! Я в девять заканчиваю…

В девять?.. Ну да, в девять! А я что ей на это ответил?..

Рука моя сжимала бутылку кедровой, в кулаке другой был зажат рупь сдачи. Я стоял на ступеньках магазина, лихорадочно соображая чем закончился наш с Клавой разговор. В голове вертелись слова про ворону, но что было дальше, как корова языком слизала. Так случалось и раньше, когда я начинал вдруг ощущать чужеродность происходящего вокруг и свою от него отстраненность. А может, отрешенность, не обязательно же во все вникать, когда вокруг столько бессмысленного. Помнил только, что подмывало сказать ей про макияж, которым не стоит злоупотреблять, но, слава богу, удержался. И правильно сделал, потому что человека очень легко обидеть, а объяснить ему твои самые благие намерения никогда не удается. Пробовал не раз, ничего хорошего из этого не выходит. В лучшем случае тебя не поймут, а в худшем вывернут сказанное наизнанку и так переврут, что устанешь потом отмываться. Такая уж досталась людям извращенная натура, они в этом не виноваты. Не виноват и я, но ощущение, будто я слон в посудной лавке, преследует меня с детства: опасаюсь ненароком задеть людей. А еще у меня было чувство, что Клавдии я как бы что-то пообещал.