Дермафория - Крэг Клевенджер Страница 4

— Нет. А с какой стати?

— Может, съели что-нибудь. Может, кое-кто взял вас за яйца. — Глаза смотрят в пустоту слева от меня, как будто заглядывает в карты через плечо. — Или, может, вы у кое-кого на жалованьи.

Он кивает в сторону приятеля, долговязой личности ростом за шесть футов со свисающими ниже плеч спутанными, грязными волосами. Лицо у него цвета пятна от табака, глаза пустые, бескровные, как у старой фотографии. Глаза слишком долго оставались неподвижными и как будто застыли на серебряной пластине в тот самый миг, когда импульсная сковородка высосала из них душу.

— У него на них нюх. На червячков. Думает, вы можете быть переносчиком. Такое иногда случается с новыми жильцами.

Его спутник молчит. Несмотря на вечернюю духоту, на нем длинный, до колен, черный плащ. Представить его живым, из плоти и крови, так же легко, как натянутым на две перекрещенные палки где-нибудь посреди кукурузного поля.

— Ваш друг может ошибаться.

Я начинаю закрывать дверь, когда он говорит:

— Меня зовут Джек. — Протягивает руку, и моя исчезает в мясистой лапе. Ладонь у него влажная и скользкая от скопившейся на ней грязи жизни, проведенной без работы и близкого знакомства с мылом.

Первым в комнату входит парень в плаще. Джек следует за ним.

Молчун шипит что-то сквозь стиснутые зубы и проводит пальцем поперек горла — тихо. Он переключает телевизор на пустой канал, и на скрытые микрофоны дальнего действия падает защитный навес белого шума. Меня окутывает свистящий ураган. Душа отрывается от тела, как бывает, когда слушаешь оркестр.

— Будто музыка, — говорит Джек. — Этим помехам сотни миллионов лет. Они летят через космос с начала времен. Кусочки большого взрыва, обрывки симфоний, звучавших при рождении вселенной. — Он улыбается. — Люблю читать. — И начинает вытаскивать из брюк рубашку. — Убедитесь сами, я чист. Ничего нет. Так что нас никто не слушает.

— Мне все равно, слушает нас кто или не слушает. Вам придется уйти.

— Если вам все равно, тогда вас определенно слушают.

Джек задирает рубашку и поворачивается, демонстрируя голый торс. Со святой девой Гваделупской случилось что-то ужасное. Нанесенная лиловыми, синюшного оттенка чернилами, она обвилась вокруг его груди, но все ее лицо, а также тело и нимб испещрены мелкими язвочками от картечи, напоминающими оставленные сигаретами ожоги. Часть подсохла и покрылась коростой, что делает их похожими на пятнышки ржавчины, остальные воспалились и нарывают, окруженные распухшими участками покрасневшей кожи.

Его приятель делает то же самое. Вешает плащ надверную ручку, подтягивает рубашку и совершает поворот на триста шестьдесят градусов. Грудь и спина покрыты точно такими же, как у первого, гнойниками. Свет от телевизора проникает через него, как солнечный свет сквозь бумажную оконную сетку. Под ребрами проступает образованная венами и артериями паутинка. Между серыми облачками легочной ткани просматривается темное пульсирующее сердце. Он опускает рубашку, и тень на полу темнеет.

— Что это с вами, парни?

— Жучки. Они повсюду.

Их комнаты заражены. Паразиты пожирают их заживо, а они еще спрашивают про глистов. Еще одно воспоминание сгущается, пытаясь окрепнуть и обрести четкую форму, но в какой-то момент расползается.

— Ну? — Джек ждет.

Я подтягиваю рубашку и поворачиваюсь.

— И все-таки не понимаю, что это все значит.

— Люди приходят сюда, когда хотят завязать. А они не дают. Среди новых жильцов всякие попадаются. В том числе и стукачи с жучками. Приезжают, вселяются, расспрашивают о всяком, разузнают, не предлагает ли кто чего не следует. А тот, кому надо, он все слышит. Но вы чисты.

— Я только-только из тюрьмы.

— А с вами что случилось?

— Пожар.

— Не включай свет и не оголяйся. Жуки отложат яйца, если проберутся под одежду. Сдайте нам образец мочи.

Молчун тут же протягивает пустой пластиковый стаканчик из-под кофе. Спрашиваю, не пытается ли он таким образом пройти тест на наркоту.

— Нет, но кое-кто кое-где — да. Я связываю людей с тем, что они хотят. А вы? Что с вами?

— Перебрал и обгорел.

— Так что, дела шли не очень?

— Я только хочу сказать, что и сам не слишком чистый. Пописаю, и кто-то загремит за решетку. Обещаю.

— Тогда угостите сигареткой.

— Не курю.

— Дайте пять баксов.

— Почему это?

Он оглядывает комнату.

— Потому что они у вас есть.

Должно быть, мне достался один из лучших номеров. Здесь есть и раковина, и картины на стенах.

— А что я получу?

— Ну вот, поняли, — говорит Джек. — Может, и я чем пригожусь. Что ищете?

— Мне надо знать, что я делал до того, как очнулся в тюрьме. Поможете, пописаю в стаканчик и даже заплачу десять баксов за беспокойство. Нет — выкатывайтесь.

— В этом нет необходимости, — медленно, словно во сне, говорит он. — Я пришел познакомиться. Назвался. Рассказал о себе. Все по-честному. Я вас предупредил. Попросил об одолжении. Как друга. А вы так себя ведете. Никакого уважения. Я что, обидел вас чем-то?

— Все, проваливайте. Идите.

— Я вас ударил? Отнял у вас память?

— Живей. — Они не двигаются с места. — Какого черта ждете?

— Вы сказали, что дадите десять баксов, чтобы узнать все, чем занимались. Договор есть договор. Я играю по-честному.

Проходит минута, за ней другая. Ни звука, только свист телевизора. Джек как будто не замечает моей воинственности, его приятель глух и слеп ко всему остальному. В конце концов любопытство берет верх, и я даю ему десять баксов. Дылда достает из кармана блокнот и что-то пишет. Отрывает страницу и подает мне.

— Держите, — говорит Джек. — Это в театре в центре города. Вам придется сходить туда.

— Что за театр? Как я его найду?

— Двадцать кварталов от нашего отеля. Там рядом бар, называется «Форд». Заходите и получайте вашу память. Когда вернетесь, выключите все. Электричество раздражает. Если я могу сделать что-то еще, помочь чем-то, обращайтесь без всякого стеснения. Удачи.

Почерк у Дылды безукоризненный.

Поговори с Контролером. Спроси Дезире.

Тюрьма не отпускает, она движется вместе со мной — невидимый ящик, окружающий каждый мой шаг тиканьем невидимых часов. Мексиканец в коричневой куртке и ковбойской шляпе, не куривший пять кварталов, вдруг закуривает. Женщина у автобусной остановки складывает газету, в которую даже не заглянула. Кто-то проходит мимо, и я считаю — и раз, и два, и три, — потом оглядываюсь. Если на тебя не смотрят, значит, за тобой следят. Каждый — Человек с Зонтиком. Каждый чих, кашель, взмах рукой имеет свой тайный смысл и одновременно не значит ничего. Сигналы поступают отовсюду.