Дар психотерапии - Ирвин Д. Ялом Страница 4

Хотя диагноз, бесспорно, необходим для определения курса лечения многих тяжелых заболеваний с биологическим субстратом (например, шизофрении, биполярных расстройств, тяжелых эмоциональных расстройств, височной эпилепсии, наркотической интоксикации, органических заболеваний или заболеваний мозга под воздействием токсинов, дегенеративных причин или инфекционных агентов), диагноз довольно часто приводит к обратным результатам при ежедневной психотерапии, имеющей дело с куда более здоровыми людьми.

Почему? По одной простой причине — психотерапия состоит из последовательного процесса раскрытия, в ходе которого терапевт пытается узнать пациента как можно лучше. Диагноз же ограничивает видение, снижает возможность относиться к другому как к личности. После постановки диагноза мы склонны не замечать те черты личности, которые не укладываются в определенный диагноз, и, соответственно, придавать большее значение аспектам, подтверждающим первоначальный диагноз. Более того, диагноз может выступать эдаким самоактуализирующимся пророчеством. Отношение к пациенту как к «истерику» или находящемуся «в пограничном состоянии» способствует развитию и сохранению именно этих черт. И действительно, существует очень продолжительная история влияния ятрогенных расстройств на форму клинической организации, включая и текущие споры о многоличностном расстройстве и вытесняемых из сознания воспоминаниях о сексуальном насилии. При этом необходимо помнить и о низкой надежности установления категории личностного расстройства согласно ДСМ [2](а именно эти пациенты довольно часто нуждаются в длительной терапии).

Кто из терапевтов не был поражен тем, насколько легче поставить диагноз, пользуясь ДСМ-IV, после первого же собеседования, нежели позднее, скажем, после десятого сеанса, когда мы узнаем о личности гораздо больше? Не странно ли это? Один мой коллега обратился к своим клиническим практикантам, спросив у них: «Если бы вы занимались индивидуальной терапией или изучали ее, какой диагноз согласно ДСМ-IV ваш терапевт мог бы справедливо использовать для того, чтобы описать кого-либо столь же сложного, как вы?»

В психотерапии мы просто обязаны нащупать узкую тропинку некоторой, хотя и не абсолютной, беспристрастности. Если же мы будем воспринимать диагностическую систему ДСМ слишком серьезно, если мы действительно уверуем в то, что реально вырезаем по наметкам природы, это может стать угрозой для человеческой, спонтанной, импровизационной и несколько неопределенной сущности терапевтического начинания. Вы должны помнить о том, что клиницисты, участвующие в создании прежних, ныне уже отброшенных диагностических систем, были весьма квалифицированными, высокомерными и в такой же степени уверенными в себе, как и нынешние члены комитетов ДСМ. Несомненно, наступит такое время, когда ДСМ-IV, представляющееся мне чем-то подобным меню китайского ресторана, покажется нелепицей профессиональным психиатрам.

Французский романист Андре Мальро нарисовал образ сельского священника, исповедующего жителей в течение многих десятилетий и обобщившего все то, что он познал о человеческой природе, следующим образом: «Прежде всего, люди куда более несчастны, чем принято думать… и взрослых людей на свете просто не существует». Каждому из нас (и терапевтам, и их пациентам) суждено изведать не только радость жизни, но и неизбежную ее скорбь: разочарование, старение, болезнь, одиночество, утрату, бессмысленность, тягостный выбор и смерть.

Никто еще не выразил это с большей решительностью и жесткостью, нежели немецкий философ Артур Шопенгауэр:

В ранней молодости, когда мы созерцаем нашу грядущую жизнь, мы подобны детям в театре перед тем, как поднят занавес, сидящим в приподнятом настроении и с нетерпением ожидающим начала представления. Это счастье, что мы не знаем, что последует в действительности. Если бы мы могли только предвидеть это: бывают времена, когда дети выглядят подобно осужденным заключенным, приговоренным не к смерти, но к жизни, и все же в полной мере не осознающим, что в точности означает их приговор.

И далее:

Мы подобны овцам в поле, резвящимся на глазах у мясника, который выбирает сначала одну, а затем другую своей жертвой. Так в наши счастливые дни все мы не осознаем, что бедствия Судьбы могут уже сейчас скрываться внутри нас — болезнь, нищета, увечье, потеря зрения или рассудка.

Несмотря на то, что на взгляды Шопенгауэра сильно повлияли его личные житейские неудачи, нельзя отрицать врожденное отчаяние в жизни каждого сознательного индивида. Мы с женой иногда развлекаемся, планируя воображаемые вечеринки для людей, объединенных общими склонностями — например, вечеринка для монополистов или пылких самовлюбленных, или же инертных/агрессивных людей, с которыми мы знакомы, или, напротив, «счастливая» вечеринка, куда мы приглашаем только действительно счастливых людей, с которыми мы встречались. Хотя у нас не было проблем с заполнением самых разных причудливых столов, мы никогда не могли собрать даже один стол для нашей вечеринки «счастливых людей». Каждый раз, когда мы находим несколько таких неунывающих знакомых и определяем их в список кандидатов, продолжая поиски для того, чтобы составить полный стол, мы обнаруживаем, что того или другого из наших «счастливых» гостей со временем поражает некая жизненная неприятность — часто серьезная болезнь или болезнь ребенка или супруги.

Это трагическое, но при этом реалистичное видение мира в течение долгого времени оказывало влияние на мои отношения со всеми, кто нуждался в помощи. И хотя существует множество устойчивых сочетаний для определения терапевтических взаимоотношений: пациент/терапевт, клиент/советник, объект психоанализа/психиатр, клиент/облегчающий положение и последнее — и, несомненно, самое отвратительное — потребитель/поставщик — ни одно из них в полной мере не соответствует тому значению терапевтических взаимоотношений, которое вкладываю в них я. Я предпочитаю видеть себя и своих пациентов как «попутчиков». Этот термин уничтожает различие, стирает грань между «ними» (страдающими) и «нами» (исцеляющими). Во времена студенчества я склонялся к идее вселечащего терапевта, но по мере того, как я взрослел, создавал тесные, дружеские отношения с коллегами, встречался с пожилыми мэтрами, был призван оказать помощь моим бывшим терапевтам и учителям, а затем и сам стал наставником и старшим товарищем, я был вынужден постигнуть всю мифическую природу этой идеи. Мы все вместе принимаем участие в процессе: здесь нет ни терапевтов, ни людей, которые были бы неуязвимы перед лицом трагедий, просто неотъемлемых для человеческого существования.

Одна из моих любимых историй исцеления, рассказанная в «Игре в бисер» Германа Гессе, повествует об Иосифе и Дионе, двух известных знахарях, живших еще в библейские времена. Оба они знали свое дело, но практиковали отличные методики. Младший знахарь, Иосиф, лечил спокойным вдохновенным слушанием. Паломники доверяли Иосифу. Страдание и тревога, вложенные ему в уши, исчезали как вода в песках пустыни, и кающиеся покидали его спокойными и умиротворенными. С другой стороны, Дион, старший целитель, напротив, деятельно встречал тех, кто нуждался в его помощи. Он предугадывал их невысказанные грехи. Он был великим судьей, карателем и исправителем и исцелял путем решительного поучения. Обращаясь с кающимися словно с детьми, он давал советы, наказывал их, налагая епитимью, благословлял на паломничества и свадьбы и заставлял врагов примириться друг с другом.