Любовь властелина - Альберт Коэн Страница 4

«Теперь — только телеграфный стиль. После смерти Жака и Элианы мы с Тетьлери остались вдвоем на вилле, потому что дядюшка Гри уехал с миссией в Африку, лечить больных туземцев. Моя религиозная истерия. Я больше не верила — или верила в то, что больше не верила. В нашем кругу это называлось кризисом опустошенности. Я решила сдавать экзамены на филолога. В университете я познакомилась с Варварой Ивановной, тонкой и умной девушкой, русской эмигранткой. Мы быстро подружились. Она казалась мне очень красивой. Мне нравилось целовать ее руки, ее румяные щеки, ее тяжелые косы. Я постоянно думала о ней. В общем, это была любовь».

«Тетьлери совсем не нравилась эта дружба. "Русская, тцц, я тебя прошшу!" ("прошу" вырывалось с шипением, как струйка пара). Она не желала знакомиться с Варварой, но и не запрещала мне с ней видеться, и этого было достаточно. Но однажды к нам пришли полицейские, чтобы навести справки о некоей Сияновой, временно проживающей в Женеве. Меня дома не было. От полицейских Тетьлери узнала две ужасные вещи. Во-первых, что моя подруга принадлежала к партии меньшевиков, другими словами русских революционеров. Во-вторых, она была любовницей руководителя группы, высланного из Швейцарии. Вечером, когда я вернулась домой, тетя приказала мне немедленно порвать все отношения с этой порочной особой, которая стоит на учете в полиции и к тому же революционерка. Я возмутилась. Расстаться с моей Варинькой? Да никогда! И вообще, я была уже взрослой. Тем же вечером я собрала вещи, мне помогла наша старая служанка Мариэтта.

Тетьлери закрылась в комнате и отказалась выйти ко мне. Я ушла. Интересно, получится из этого роман? Ну, я продолжаю».

«Мы с подругой сняли комнату в городе — маленькую и довольно убогую. Своих денег у меня было очень мало: папа потерял почти все состояние в результате каких-то сложных финансовых махинаций, приведших к краху. Но мы были счастливы вдвоем. Мы вместе ходили в университет, я на филологический, она на факультет социальных наук. Студенческая жизнь. Маленькие ресторанчики. Я даже начала немного пудриться, чего никогда не делала, живя у тетушки. Но что касается губной помады, я никогда ею не пользовалась и не буду. Это так пошло, так вульгарно. Я начала учить русский, чтобы говорить с Варварой на ее родном языке, чтобы стать еще ближе. Мы спали вместе. Да, это была любовь, но чистая любовь — почти… однажды в воскресенье я узнала от Мариэтты, которая часто ко мне заходила, что тетушка уезжает в Шотландию. Мое сердце сжалось: я понимала, что именно из-за меня, из-за той жизни, которую я вела, она обрекает себя на добровольное изгнание».

«Несколько месяцев спустя, во время пасхальных каникул, Варвара призналась мне, что больна туберкулезом и больше не может ходить в университет. Она скрывала это, чтобы меня не расстраивать и к тому же не усугублять наше и без того плачевное финансовое состояние поездками в горы на лечение. Я тут же отправилась к ее лечащему врачу — и узнала, что уже слишком поздно для лечения в санатории и жить ей осталось от силы год».

«Последний год ее жизни был нелегким для меня. Конечно, я отказалась от всех занятий и целиком посвятила себя Варваре. Я ухаживала за ней, готовила еду, мыла и стирала. Но иногда, по вечерам, мне так хотелось куда-нибудь сходить, меня приглашали университетские друзья, не девушки и юноши моего круга, а преимущественно иностранцы. Я иногда уходила — на ужин, на студенческий бал, в театр. Я знала, как тяжело она больна, и тем не менее не могла удержаться и убегала развлекаться. Варинька, дорогая, прости, я была такой молодой. Когда я возвращалась, мне было стыдно, тем более что она никогда ни в чем меня не упрекала. Правда, однажды, когда я в два часа ночи вернулась с бала и наговорила ей невесть чего в свое оправдание, она мне спокойно ответила: "Да, но я-то скоро умру". Я никогда не забуду этот устремленный на меня взгляд».

«На следующий день после смерти Варвары я вгляделась в ее руки. Даже не касаясь их, можно было ощутить, какие они холодные, тяжелые — как мраморные. Матово-белая тусклая кожа, распухшие пальцы… И я поняла, что все кончено, все-все кончено».

«Когда я вернулась с кладбища, мне стало страшно в маленькой квартирке, где она по ночам ожидала моего возвращения из театра или с бала. Я решила переехать в отель "Бельвю". Адриан Дэм, который получил назначение в Лигу Наций, жил в том же отеле. Родители его тогда еще не приехали. Однажды вечером я вдруг обнаружила, что у меня практически совсем нет денег. Не получится даже оплатить счет за неделю. Я была одна-одинешенька на свете, некому помочь. Дядюшка — в Центральной Африке, тетя — где-то в Шотландии. Да и если б я знала ее адрес, все равно бы не осмелилась написать. А люди моего круга — кузины, дальние родственники, знакомые — все перестали со мной общаться, когда я ушла из дома и стала жить "с русской революционеркой"».

«Точно не знаю, что произошло после того, как я выпила все эти порошки веронала. Я, наверное, открыла дверь из комнаты, и Адриан, возвращаясь домой, обнаружил меня лежащей в коридоре. Он поднял меня, отнес в мою комнату. Увидел пустые упаковки веронала. Позвал врача. Промывание желудка, какие-то уколы. Кажется, несколько дней я была при смерти».

«Выздоровление. Визиты Адриана. Я рассказывала ему про Варвару, про Элиану. Он утешал меня, читал мне вслух, приносил мне книги и пластинки. Единственный человек в мире, которому было до меня дело. Я жила в каком-то оцепенении. Яд отравил мой мозг. Он спросил как-то вечером, не хочу ли я стать его женой, и я согласилась. Мне так нужен был человек, который добр ко мне, заботится обо мне, любуется мной — ведь в тот момент я чувствовала себя совершенно деклассированной. И при этом нищей и не готовой к борьбе за существование, лишенной практических умений, неспособной даже работать секретаршей. Мы поженились до приезда его родителей. И он был терпелив, когда я сказала ему, что боюсь тех вещей, что происходят между мужчиной и женщиной».

«Вскоре после моей свадьбы смерть Тетьлери в Шотландии. Меня вызвал ее нотариус. По завещанию (хотя оно и было написано после скандала и ухода из дома) я получала все, кроме виллы в Шампель, которую она оставила дяде Агриппе. Приезд родителей Адриана. Моя истерия. Целыми неделями я не выходила из комнаты, лежала, читала. Адриан приносил мне еду в постель. Потом мне захотелось уехать из Женевы. Он попросил долгий отпуск без сохранения содержания. Наши поездки. Его доброжелательность. Мои капризы. Один раз я прогнала его просто потому, что он — не Варвара. Потом я его опять позвала. Он вернулся — такой нежный, такой добрый. И тогда я ему сказала, что была злой женщиной, но с этим покончено, и теперь я стану хорошей и он может снова выйти на работу. Мы вернулись в Женеву».

«По возвращении я пригласила в гости прежних подружек. Они все пришли со своими мужьями. Теперь все, от них ни слуху ни духу. Им достаточно было посмотреть на мамашу Дэм и ее крошку-мужа. Мои кузины, Армиоты и Саладины, конечно, приглашали меня, но одну, без мужа. Естественно, я не приходила».

«Надо обозначить в романе двух персонажей — папеньку Дэма, которого я очень люблю, и мамашу Дэм, ханжу и лицемерку с набожной гримасой на постной физиономии. Как-то раз эта скотина спросила меня, в каком состоянии моя душа, и сообщила, что она к моим услугам, если мне захочется с ней серьезно поговорить. На ее языке серьезный разговор означал разговор о религии. Однажды она осмелилась спросить меня, верю ли я в Бога. Я ответила ей, что не всегда. Тогда, чтобы обратить меня, она объяснила, что Наполеон верил в Бога, и, соответственно, я тоже должна верить. Это все с ее стороны попытки показать, кто в доме хозяин. Ненавижу ее. Она вовсе не христианка, наоборот. Коровища она и верблюдица. Вот дядя Агриппа, да, это настоящий христианин. Добрейший, просто святой. Настоящие протестанты — что может быть лучше! Да здравствует Женева! Тетьлери тоже была замечательная. Ее вера была несколько ветхозаветной, но благородной и искренней. А к тому же у этой Дэмихи такая жуткая речь. Вместо спать она говорит отдыхать. Вместо красивый — крясивый, вместо общество — опчество, вместо пожалуйста — пыжалста».