Женщина в гриме - Франсуаза Саган Страница 4

Чарли вернулся на свой пост подле Элледока, который как раз встречал великого, знаменитого Ганса-Гельмута Кройце. И Чарли тотчас же принял участие во встрече двух гигантов, двух людей, являвшихся, как полагал каждый из них, символами и повелителями двух древних и блистательных союзников: музыки и моря; однако, будучи на самом деле всего лишь их вассалами – исполнителем и мореплавателем, – они вполне могли оказаться врагами.

Ганс-Гельмут Кройце был баварцем среднего роста, топорно скроенным, с густыми, стриженными под ежик желто-серыми волосами и грубыми чертами лица, так что весь облик его напоминал антигерманские карикатуры времен Первой мировой войны. Его легко можно было представить себе в остроконечной каске, ломающим ручонки младенцу. Кройце играл Дебюсси как никто на свете. И знал об этом.

Привыкший к тому, что пятьдесят духовых инструментов, пятьдесят струнных инструментов, а также ударные и хор повинуются одному его взору, он поначалу был потрясен холодностью капитана Элледока, а затем наполнился гневом. Выйдя из нового «Мерседеса», такого нового, что лак его казался бесцветным, Крайце двинулся прямо на старого морского волка, прищелкнул каблуками, слегка вздернул подбородок и, глядя из-под очков, уставился на эполеты Элледока.

– Вы, месье, очевидно, являетесь лоцманом данного судна! – проговорил музыкант, четко чеканя каждое слово.

– Капитаном, месье. Я – капитан Элледок и командую судном «Нарцисс». С кем имею честь?..

Сама мысль о том, что его могут не узнать, была для Кройце непостижима, и он счел это наглостью. Не говоря ни слова, он вынул билет из правого кармана черного драпового пальто, теплого не по сезону, и стал раздраженно трясти им перед носом у Элледока, который сохранял невозмутимость и стоял, заложив руки за спину. В течение нескольких мгновений они мерили друг друга взглядами, но тут появился взволнованный Чарли и быстренько проскользнул между противниками.

– Маэстро, маэстро! – воскликнул он. – Какая честь! Маэстро Кройце! Какая радость принимать вас на борту! Позвольте представить вам капитана Элледока! Командир, это маэстро Ганс-Гельмут Кройце, которого мы с нетерпением ожидали у себя на борту… Вы прекрасно знаете… Я же вам говорил… Мы так беспокоились…

Чарли совсем запутался в бессвязных, отчаянных попытках оправдаться, но Кройце, пройдя под самым носом все еще неподвижного капитана Элледока, твердой ногой ступил на трап.

– Будьте любезны, проводите меня в каюту, – обратился он к Чарли. – Мой пес уже там? Надеюсь, что ему давали доброкачественную пищу, – добавил он с угрозой в голосе на вычурном французском, наполовину литературном, наполовину туристическом, которым он пользовался вот уже тридцать лет, если снисходил до того, чтобы отказаться от родного языка. – Надеюсь, что мы незамедлительно поднимем якорь, – бросил он бедняге Чарли, который семенил сзади и утирал пот с лица. – Меня тошнит во время стоянок.

Тут Кройце зашел в сто третью и, встреченный глухим и грозным рычанием зверя, захлопнул дверь каюты перед носом Чарли Болленже.

Величественный капитан Элледок, покинув причал и земную твердь, размеренным шагом поднялся по трапу, после чего трап был убран. А через три минуты жалобный вой сирены перекрыл собачий лай и визг Эдмы Боте-Лебреш (которая сломала ноготь о вешалку для платья), и «Нарцисс» стал медленно удаляться от Каннского порта, скользя по перламутровой морской глади, прекрасной, как мечта, а Чарли Болленже вынужден был утирать глаза, увлажнившиеся от созерцания всей этой красоты, ибо в течение получаса солнце стало красным. Остывая, солнце заливалось кровью и заливало ею водное пространство… И скоро, очень скоро, пробившись сквозь вату накатившихся на него облаков, поначалу белых, а затем окрасившихся пурпуром, это самое солнце, развернувшись назад, казалось, вернулось на свой вечный путь медлительно-неподвижного падения за горизонт.

* * *

– Хочется немножко прогуляться… А вы со мной не пойдете? Арман, встряхнитесь! Закат обещает быть чудесным, я это чувствую… Что? Вы все еще спите? Как жаль! По-настоящему жаль! Ну, ладно, отдыхайте, вы это заслужили, бедненький мой… – заключила Эдма и со множеством предосторожностей, бессмысленных ввиду полного отсутствия публики, проскользнула в дверь, широко распахнутую ее же собственной рукой.

При данных обстоятельствах, если Эдма Боте-Лебреш и играла в отсутствие зрителей, нельзя было утверждать, что она играла исключительно для себя самой. (Это было бы чересчур сложно, полагала она.) Выбравшись из каюты, она проскользнула в коридор, крадучись вопреки собственной воле, ибо не в ее правилах было скрывать свое присутствие. В сто первой женский голос начал исполнять увертюру к последнему акту «Каприччио» Рихарда Штрауса. Голос был настолько пронзительным, что по телу бестрепетной Эдмы вдруг побежали мурашки. «Это голос ребенка или женщины на крайнем пределе отчаяния», – подумала она. И, редкий случай, она устремилась на палубу, не пожелав ничего разузнать.

И лишь гораздо позднее, во время представления «Каприччио» в Вене, Эдма Боте-Лебреш вспомнит этот миг, этот голос и решит, что, наконец, осознала все связанное с этим плаванием. А пока что, погрузившись в иные, гораздо более банальные воспоминания, извлеченные из глубин памяти, она появилась на палубе в бананового цвета брючном шелковом костюме, с которым изысканно контрастировал намотанный на тощую шею темно-синий платок, и тут Эдма окинула взглядом обе палубы, корабельные трубы, мостик, толпу и плетеные кресла, тем самым «проницательным» взглядом, что так славился в ее узком кругу, взглядом собственницы, но собственницы, преисполненной сарказма. Словно по волшебству оказавшись во власти того, что сама Эдма называла своей «аурой» (ибо она и впрямь обладала некоей силой, способной по ее желанию привлечь внимание присутствующих), кое-кто из собравшихся на палубе повернулся лицом к «грациозно-стремительной фигурке, столь элегантно одетой… и против света кажущейся совсем юной, невзирая на возраст», как мысленно охарактеризовала себя Эдма. И, улыбаясь своим преисполненным энтузиазма подданным, милостивая королева Эдма Боте-Лебреш начала спускаться по палубным сходням.

И первым, кто поцеловал ей ручку, был юноша в джинсах, необычайно красивый, быть может, даже чересчур. И, само собой, его представил тут же оказавшийся Чарли Болленже, успевший за последние десять минут влюбиться без памяти.

– Мадам Эдма Боте-Лебреш, позвольте представить вам месье Файяра… Андреа Файяр… Андреа!.. – воскликнул он, открыто, самозабвенно и разом преодолев все барьеры, расставленные жестоким обществом между ним и этим неизвестным молодым человеком. – Полагаю, что я вам еще о нем не рассказывал, – добавил Чарли слегка извиняющимся тоном.

Чарли Болленже и правда приносил извинения – за то, что не сумел предвидеть своей внезапно вспыхнувшей страсти к этому молодому человеку и потому не предупредил о своей страсти Эдму, точно в этом заключался его долг перед ней. На ее губах мелькнула снисходительная улыбка, он поблагодарил ее взглядом, находясь в абсолютно здравом уме, хотя оба действовали абсолютно бессознательно.