Туристы - Кристин Валла Страница 4

Он пошел в свою комнату, вытащил из-под кровати коробку от обуви и вернулся с ней на кухню. Здесь он высыпал ее содержимое на стол, образовалась горка из денег вперемешку с туристическими проспектами. Деньги пополам с мечтами.

– Я хочу поехать на каникулы в Англию, – сказал Себастьян, который и сам уже чуть не плакал. – Это мое самое большое желание. Я несколько месяцев отработал у дона Карлочи, чтобы собрать деньги на билет. Пожалуйста, отпустите меня в Англию! Вот увидите, вам самим больше понравится, каким я стану, когда оттуда вернусь.

Гонзало и Тереза озадаченно уставились друг на друга. Что за чепуха? Как родной сын может нравиться или не нравиться? Они тотчас же кинулись к нему, обняли с двух сторон и чуть не затискали до смерти. Облегчение, которое они испытали, намного превосходило пережитое изумление. Он не осрамил родителей, не сделал ничего плохого, они напрасно боялись. Оказывается, он просто хотел путешествовать! Это было странное поведение, но бывают вещи и похуже. Гонзало написал письмо родственнику, который эмигрировал в Англию, и попросил, чтобы тот приютил у себя его сына.

Себастьян прибыл в столицу Англии с новеньким чемоданом, в который была уложена летняя одежда, путеводитель, Святой Панкратий и единственный на всю семью компактный фотоаппарат. В первый вечер он улегся на кровать в своей новой комнатке, откуда мог с удовольствием любоваться на звуконепроницаемую дверь. Он вынул план города, разложил его на кровати и стал думать о том, что он тут посмотрит. Чем дольше он рассматривал карту, тем сильнее его охватывало нетерпение.

Наутро он собрал сумку и начал исследовать город. Он ощутил чувство свободы, мужество. Он достал путеводитель и стал изучать по нему район за районом, перебрал все достопримечательности, какие только можно было найти. Их оказалось немало. В Лондоне имелся музей чая и кофе, музей часов, музей змей, музей пожарной службы и музей футбола, а вдобавок к ним еще и отдельные музеи Чарльза Диккенса, Шерлока Холмса и Флоренс Найтингейл. К этому нужно было добавить такие знаменитые места, как Тауэр, Букингемский дворец, Аквариум, музей мадам Тюссо. Не говоря уж о церквах! Вот если бы папа работал кровельщиком в Лондоне, подумал Себастьян, он бы мигом разбогател! Себастьян никогда еще не видывал города, где было бы столько зданий и удивительных людей. По улицам расхаживали люди с высоченными петушиными гребнями, широченными рукавами «летучая мышь», безумными головными уборами. Полицейские ходили безоружными; зато у них были высокие шапки в виде шлемов. В Риджентс-парке он встретил мужчину в куртке-«дутике» и теплой шапке, хотя лето было в самом разгаре. Себастьян улыбнулся, кинул ему в миску два пенса и спросил разрешения его сфотографировать.

Неделю за неделей он бродил по Лондону и фотографировал все, что видел. Путеводитель он держал под мышкой, эта книжица стала его библией. Время от времени он присаживался где-нибудь на скамейку и читал ее, и чем больше открывал нового, тем более приходил в отчаяние. Он вставал и ложился по английскому времени, которое бежало гораздо скорее испанского. При мысли о том, что еще предстоит успеть, голова у него шла кругом. Язык он понимал плохо, научиться английскому оказалось гораздо труднее, чем он предполагал. Когда он, запинаясь, произносил готовые фразы из разговорника, никто его не понимал, и при каждой попытке он мучился от беспомощности и смущения. На помощь троюродного дядюшки нельзя было надеяться, отношения между ними были прохладные; ничто так не отдаляет, как дальнее родство. Когда они впервые столкнулись на кухне, весь разговор между ними ограничился тем, что они заспанными голосами буркнули друг другу «доброе утро», а когда им изредка случалось вместе смотреть телевизор, они только одновременно смеялись, причем Себастьян сам не понимал, над чем. Тем не менее он подхохатывал дядюшке, ведь за смехом так удобно скрыть неуверенность.

Каждую неделю он присылал своим в Севилью фотографии. На снимках были красные лондонские автобусы, черные цилиндры трубочистов, монументальные здания; дома все это сортировалось и наклеивалось в альбом Терезы. Через некоторое время достопримечательности примелькались и сделались похожи одна на другую. Интерес Себастьяна понемногу начал ослабевать. Оставалась еще куча церквей, мостов и военных музеев, но ему уже надоело. Теперь он дни напролет проводил в Гайд-парке – сидел на траве и кормил птиц печеньем. Себастьян заскучал по дому. Как-то раз он перешел наискосок через Парк-лейн, чтобы заскочить в туалет какого-нибудь из отелей. Прошмыгнув мимо портье в «Дорчестер», он поразился изобилию роскоши, которое скрывалось за фасадом гостиницы, и полное отсутствие пыли. Выйдя на улицу, он постоял на тротуаре, разглядывая людей, которые входили и выходили из дверей. Они были облачены в ткани и овеяны ароматами из какой-то иной действительности и, как правило, подъезжали с десятком-двумя чемоданов. Себастьяну показалось, что вот они, самые сливки, украшающие верхушку городского пирога, самая дорогая и отборная его часть. В глазах его вновь вспыхнул голодный блеск. Восхищение и любопытство получили новую пищу. И тут подкатил черный лимузин. Швейцар со всех ног бросился открывать заднюю дверцу, и из машины вышла дама с невиданно высокой прической и такими алыми губами, Себастьян ничего подобного еще не встречал. Одета она была во все белое, длинные ногти так и сверкали. Он не поверил своим глазам. Это же была сама Джоан Коллинз – достопримечательность куда более замечательная, чем даже собор Святого Павла. И Себастьян сделал то, что было самым естественным в этом случае. Он поднял компактную камеру, щелкнул затвором и отослал снимок в Севилью.

Тереза не знала, что ей делать с Джоан. Такой знаменитости вроде бы не место в семейном альбоме, это уж точно. Тогда Тереза отнесла снимок в ателье, чтобы его увеличили, и вскоре госпожа Коллинз уже красовалась у нее на стене в рамке, достойной картины Гойи. Соседи заходили полюбоваться на это произведение искусства, портрет им понравился, в особенности эта симпатичная улыбка на лице красавицы из «мыльной оперы». Совсем другое дело, если сравнить с той замороженной миной, с которой они видели ее в «Династии». В разговоре с сыном Тереза похвалила портрет, и Себастьян наконец понял, что главные достопримечательности Лондона вовсе не старинные здания, а овеянные мифами знаменитости. Он бросил фотографировать фасады. Отныне Тереза стала получать по почте совершенно другие снимки. Тауэр, Биг-Бен и Букингемский дворец сменились теперь изображениями «Wham», Бой Джорджа и Джерри Холла. Себастьян ходил на премьеры фильмов, становился возле красной дорожки и ловил в объектив знаменитостей. Он торчал возле ресторанов «Сан Лоренцо», «Харви Николе» и бутиков на Бонд-стрит и в Найтс-бридже, высматривая знакомые лица. Отснятые пленки тут же проявлялись и отправлялись в Испанию. Стараниями Терезы в гостиной Оливаров появилась целая галерея портретов, и посмотреть ее потянулись люди даже из таких районов, как Макарена и Триана. Но только когда от Себастьяна пришла фотография исполнителя баллад Рейнальдо Аррибы, Тереза решила не вешать этот снимок на стенку. Арриба был снят в компании финской фотомодели. Тереза сочла эту фотографию слишком безнравственной. Ведь певец был женатым человеком, в Мадриде у него были жена и двое детей. Однако она все же не удержалась, чтобы не показать его нескольким соседкам. Много дней только и было разговоров об этой фотографии. Тереза сообразила, что снимок представляет большой общественный интерес не только для жителей Севильи, но для всего населения Испании, и она продала его в журнал «Ола» за тысячу песет.