Мой Пигафетта - Фелицитас Хоппе Страница 4

Ночь вторая

Между прочим, еще несколько дней назад моя сестра тоже восхищалась Генерал — капитаном. Все уже было решено — тайная поездка к императору, рекомендательное письмо, в котором говорилось о них двоих, покупка разных вещей, якобы для приданого. Услыхав о приданом, все, кому давно уж не терпится обзавестись внуками, обрадовались, и даже мой отец ничего не заподозрил.

Но во мгновение ока все переменилось — у сестры снова проснулись подозрения и старый страх перед змеями, улитками и карликами с длинными ушами.

— Да ведь Генерал-капитан не карлик, — спешу я возразить, — а красивый стройный мужчина, и, главное, он Генерал — капитан.

— Брось-ка, — сказала сестра, — надоело слушать, изо дня в день ты пытаешься меня сосватать. Да какая женщина захочет коротать век в тени великого человека? По утрам он с тобой прощается, но как? На палубе возьмет тебя двумя пальцами за подбородок или небрежно погладит по щеке. Да и не щеку погладит, а поручни, что ли, штурвал там, швартов какой-нибудь. Меня вполне устраивают лодочки, в которых можно кататься по озерам, весельные лодочки, и чтобы берег не терять из виду, и чтобы ветер не вырывал из рук зонтик, едва раскроешь, и чтобы не приходилось орать во все горло и можно было расслышать свои собственные слова, и еще чтобы можно было смотреть в глаза тому, кто сидит на веслах, в глаза и на губы. Весло красиво и надежно, это большая деревянная лопата, такими лопатами пекари достают из печи булки… Кстати, пора за стол.

— Но какую славу стяжает пекарь?! — кричу я. — Какую честь?!

Мне до смерти надоели голоса родных, пробегающие вечно одну и ту же гамму, вверх — вниз, вверх — вниз, надоело жалкое благоразумие сестры, которая, между прочим, хорошеет, когда сердится, и никогда не ставит другим палки в колеса, а только ворочается во снес боку на бок и ждет что я полону на ее ночной столик письмо и тихонько выйду из комнаты.

Сколько у меня рисунков моей сестры, спящей, сделанных еще до того, как в воображении мне предстал образ Генерал-капитана! Когда же появились первые наброски его лица и фигуры, рисовать сестру стало неинтересно. Она не обиделась — отнесла все на счет моего возраста, а между тем каждая новая картина приближала меня к созданию большого портрета Генерал — капитана, прекрасного, как солнце, горделивого, как петух, и обряженного, как наш епископ.

Только в день вручения королевского штандарта я понял, как жестоко заблуждался, — ведь Генерал — капитан никого не любил, и меня не любил, за то что я не умею плавать.

Месяц май

Вскоре после Нью-Йорка Географ потерял интерес к нашей игре. Он сидел в своей каюте за опущенными оконными занавесками, поедал шоколадки, читал переписку Черчилля или маленькими ножничками выстригал из календаря минувший день. Хапполати, готовясь посетить достопримечательность Южных морей — невольничьи рынки, составлял длинные списки вещей, которые надо купить, а его жена перелистывала прошлогодние газеты и журналы, пылившиеся в кают-компании. Жестянщик потреблял не облагаемые пошлиной напитки и сигареты без фильтра или решал кроссворды, сидя у раскрытого окна.

Оплатившие пассажиры страдают от морской болезни и раздражительности. По ночам мы не спим, маемся от безделья в каютах, днем топчемся на палубе, алчными взорами обшариваем море, но сколько ни вглядываемся, не видим в нем своих отражений. Каждое утро Географ и Хапполати бегут взапуски дистанцию триста шестьдесят метров среди контейнеров, бегут понуро, смиренно, как цирковые лошадки, и все по кругу, по кругу, по кругу. До финиша далеко, но из окна каюты я вижу, что Географу не быть первым — недавно он подвернул и теперь приволакивает левую ногу, а Хапполати, похоже, решил расквитаться с соперником за все, что претерпел в последние две недели в кают-компании, — за всегда безошибочно точный прогноз погоды, за нескончаемые лекции о Черчилле, за корабли, проплывавшие вдали на горизонте, недоступные маклерскому оку.

Сверху изредка летят увесистые предметы, кто-то свистит, и бегуны испуганно втягивают головы в плечи. На фрахтере приоритет имеет груз.

Я спустилась на палубу, посмотреть на бегунов с близкого расстояния, и тут навстречу мне двинулся судовой механик Нобель. Я его сразу узнала — два метра ростом, в зубах зажат сигнальный свисток.

— Это я! — крикнул он. — Это я тут каждое утро убираю с дороги канаты и тросы, не то расшибется кто-нибудь, споткнувшись. От смерти, конечно, не уйдешь, но я не хочу оказаться виноватым, если маклер свалится в воду раньше своей жены. Вам-то невдомек, сколько весит канат да легко ли убирать с дороги тяжеленные канаты, вы и не подозреваете, до чего быстро надоедает приятное занятие — свистеть в свисток. Весь день-деньской вы что делаете? Смотрите, крепко ли держатся погоны на капитанских плечах, да вынуждаете команду носить длинные брюки по эдакой жарище. Красота формы! Это же форменный маскарад — жара стоит, а матросы парятся в комбинезонах, да еще тюрбаны на головах закручивают и лоскутьями лица прикрывают, когда на палубе сварка идет. Между прочим, вы могли бы разок показаться в дамском платье, порадовать матросские сердца, парни ведь что видят? — воду, только воду, ничего, кроме воды. — И Нобель поспешно бросил в волны две пустых пивных бутылки и одну полную, так как сцена эта разыгралась ранним утром, а в глазах у Нобеля появилось отражение Капитана, вдруг выросшего за моей спиной.

Пение

Капитан молодой, в коротких штанах, сероглазый, с твердым взглядом, всегда устремленным либо себе под ноги, либо в морские дали. Матросов он видел насквозь, хотя никогда не смотрел им в глаза, чело его омрачала тень от раздумий, а может, от облаков. Но ел капитан с аппетитом и, как видно, получил хорошее воспитание — за едой не болтал.

В остальное время он, не находя покоя, стоял рядом с вахтенным офицером, хотя приказывать не требовалось, или обходил по палубам вокруг всего корабля и прикреплял то, что было плохо прикреплено, — гайки-задрайки, шканцы-кранцы, а матросы в это время без устали смывали соль с настила палубы, с окон и оббивали ржавчину с поручней, и так — до самого вечера, когда едва волоча ноги от усталости, они уходили в кубрики, где пели и пили.

Капитан не пел и не пил. Нобеля он презирал, а Нобель его ненавидел, или наоборот. Они родились в один день, как я выяснила, тайком порывшись в списках команды. Оба были моложе меня и гораздо моложе жены Хапполати, которая была гораздо моложе своего мужа. Капитан и Нобель, не стесняясь моего присутствия, насмехались — каждый на свой лад — над маклером, потерявшим зуб, и над Географом, волочившим ногу, но с недавних пор решившим вставать раньше Хапполати и бегать по палубе в одиночку.

Нобель, когда насмехался, курил, пил, орал во весь голос, хотя был заикой, размахивал руками и все время на что-нибудь натыкался, потому что ему тут, на корабле, было не место. Капитан насмехался эрудированно и тихо, никогда — в присутствии матросов и всегда — упорно не поднимая глаз от своих ботинок. Но ни тот ни другой меня не понимали — они думали, что в плавании мне одиноко, что я давно уже должна находиться в свадебном путешествии, что я прекрасно могла бы на самолете полететь на Острова Дружбы, иначе Тонга, или к месту ссылки Географа — в столицу Нового Южного Уэльса, перевалочную гавань, забитую транспортами, паромами и прогулочными корабликами.