Сосед по Лаврухе - Надежда Кожевникова Страница 4

Был еще его авторский вечер в Киеве, когда мы сообща обмирали: не сорвется ли в последний момент. Обошлось: успех, полный зал. Но глаза у него все равно несчастные. До чего же он был доведен, что отовсюду подвоха ждал.

Но, придя в «Огонек», поднял, выдюжил грандиозное дело. С нажимом, жестко, пусть больно, разлепил соотечественникам сонные, во лжи слипшиеся веки. И вдруг… ушел. Почему?

В книге он разъясняет этот свой шаг подробно, детально. Про Гущина, который, как он предрек, при любых обстоятельствах останется на плову; про Юмашева, из отдела писем журнала воспарившего в «семейную» одиозность; про Караулова, втирушу, проныру, которого, могу подтвердить, он, Коротич, первым раскусил. И про новые времена, новую жизнь, что «накатывала немилосердно».

Про то, что он сам «из другой команды», горбачевской, а не ельцинской. Но особенно зацепило: «Ощущение усталости нарастало во мне, опускались руки». Я сразу поверила, узнала. И это что ли типично российская беда?

До сих пор даже самыми вдумчивыми исследователя до конца не разгадан феномен Чаадаева. Как, отчего, он, карьерный, блестящий, честолюбивый, соль нации, вдруг… И халат, и затворничество, и подите все к черту! Болезнь?

Обостренное чутье? За границу ринулся, принял католичество — все мимо. Не спасло. В зрачках застыл ужас, сумасшедший, а может быть провидческий. Нет, не Пестель, сочинивший, как известно, в своих прожектах для освобожденных от царского гнета сограждан казарменную, концлагерную жизнь.

Не буду, впрочем, ввязываться в исторические параллели, тем более такого масштаба. Обращусь к тексту Коротича про «своих» и «чужих». Им написано, что в «советской тревожной жизни… эти качества развивались: узнавание своих и чужих было предельно важным для самосохранения». Но если такую школу пройти, не возникнет ли ощущения, что чужими ты окружен, приперт к стенке, а своих — раз да обчелся? Лидер, мне кажется, по природе своей устроен иначе, и снисходительнее, и погрубее. Чтобы повелевать: на многое надо — плевать.

В Коротиче, на мой взгляд, мощный общественный темперамент сочетался с характером одиночки: люди его утомляли. Умный, проницательный, он старался любезностью собеседников обволакивать, чтобы не догадались они как, он зорко все видит, что думает на их счет. Говорит, что «пытался играть сам по себе», но это возможно, когда пишешь поэму или, скажем, симфонию, а не делаешь политику. И еще: найти покровителей нужно, важно для дела. Только вот если сближаешься с ними вплотную, а они — первые лица в стране, это уже чревато.

Горбачев, надо признать, собрал команду из людей ярких, в отличие от ельцинской, суетливой и серой. Но, рухнув, практически всех их утянул за собой. Чтобы удерживать тут дистанцию, требуется виртуозность: Коротич, при всей своей независимости, виртуозности не проявил.

Хотя, наверно, не мне рассуждать о том, с чем на личном опыте никогда не соприкасалась. Мое «хождение во власть» закончилось во втором классе, с назначения санитаркой, в чьи обязанности вменялось проверять чистоту рук одноклассников перед началом занятий, но за безответственное отношения вскорости была разжалована, и больше в моем подчинении не было никого, никогда. Но что такое есть власть, ее плоды наблюдать пришлось с близкого расстояния. И убедилась: тот, кто ее имеет, получает значительно меньше, чем у него изымается. По-разному, но крупно. У кого-то человечность, у кого-то природный дар, у кого-то все разом. По-житейски считается катастрофой, когда с высоты вдруг обрушиваются вниз, в никуда. Но мне на таких примерах открывалось и другое: воскрешение. Человек, власть утративший, вновь обретал себя. За свою журналистскую жизнь я взяла сотни интервью, и самые интересные случались с теми, кому, так сказать, уже нечего терять. «Бывшие», свергнутые, старики, вдовы дарили царственной мудростью, открывающейся в утратах. Ну что там, «уже написан Вертер»: есть такая пьеса «Король Лир».

Можно недоумевать, можно назвать слабодушием добровольный уход Коротича с «огоньковского» трона, но мне представляется: то был королевский жест. И безумный, если надежда маячила, что в изгнании, в опале почести за ним сохранятся. В России?!

Из России вообще никогда никуда нельзя уезжать. И дело не только в режиме, но и в менталитете нации. Тургеневу его же собственный круг не простил парижских зимних сезонов. Коллеги-писатели нищей Цветаевой, соседи в голицынском доме творчестве, изучали ее «заграничные туалеты». Но дело не только и не столько в окружении, сколько в самом отъехавшем: очень трудно снова вписаться, единицы — у кого получилось. Россия это вам не Швейцария, куда и через десять лет приедешь, и уклад, и физиономии, консьержек, официантов все те же. А дома чувствовать себя иностранцем — не приведи господь.

Тем более Коротич отъехал ну в самое неподходящее время. Начало девяностых. Путч случился во время его отсутствия. Разумеется, никто не обязан ложиться на амбразуру, но существуют нюансы: благоразумие, понятное и простительное для частного лица, совершенно иначе воспринимается у лидера, идеолога. И если тебе импонирует рукоплескание площади, следует понимать, что твои побуждения, твое поведение оцениваются уже по особу счету. Народный любимец себе не принадлежит. Это правило, это закон, требующий безоговорочного ему следования.

Кроме того, на заре девяностых не только одна команда сменила другую.

Поменялось все. Круто, как и бывает в революцию. Неподготовленных сминали, сметали. Либо им приходилось приспосабливаться, обучаться новым навыкам. Ну да, как там у Ленина: учиться торговать.

Драма, в истории много раз повторяющаяся — когда те, кто активно способствовал переменам, ими же и бывал опрокинут. Коротич — провозвестник нового — оказался человеком старой школы. Но, надо отдать ему должное, сам это осознал.

И обиделся — вот в чем сказался характер. Бойцовские качества отказали или, может быть, сработались. Знал как вести себя с монстрами советской системы, но перед Гущиным, которого никогда не уважал, растерялся. А в заместители к себе взял, рассчитывая удержать в подчинении. Странно все-таки, что — с его проницательностью — от него ускользнуло, что люди, даже невежественные, недалекие, чутки к пренебрежению. Помнят его, не прощают, а при случае мстят.

Газета, журнал — это и коллектив, и производство, где хозяин обязан заботиться о благополучии работников. В прежние времена главный редактор, если от жизни не отрывался, выхлопатывал для сотрудников льготы, дефициты, улучая момент во время бесед, визитов к большому начальству. Помню, как отца распирало от гордости за то, что удалось ему выбить квартиру уборщице в «Знамени», Марте Яковлевне. Не за себя просить, а за малых сих было шиком, хотя все же более с благородным оттенком, чем с низменным. Тем более, что потребности личные удовлетворялись в пакете, вручаемом вместе с должностью: и пайки, и казенный автомобиль. Если не алчествовать, хватало.

Но прошлое кануло в лету. Те чиновники, которых Коротич так ненавидел, повылетали из кресел, пришли другие, «деловые люди», с физиономиями отнюдь не чарующими и неясным прошлым. Данность, реальность, против которой, как известно, не попрешь.