Посох, палка и палач - Эльфрида Елинек Страница 4

Женщина (тихо успокаивая избранного). Катание на сноуборде вынуждает вас, особенно вначале, то и дело причинять себе боль. Почему же вы это делаете? Что? Нечто в вас не хочет вам подчиняться? Если хотите, чтобы что-то вам подчинялось, собирайте цветочки!

Мясник. Могу я вмешаться в ваш спор? Это обязанность ведущего, но люди при том не становятся ведомее. Благодарю вас! Я думаю, четыре тела, раскинувшиеся в виде звезды вокруг столба с надписью «Цыгане, возвращайтесь в свою Индию!», все же вам подчинялись, разве это ничего не значит? Пожатие вашей руки, каждый второй убийца, говорит поэт, небольшого усилия руки, нажимающей на крепко привязанный к вам баллон со сжатым воздухом, оказалось достаточно, чтобы вас, наши дорогие отверженные, подбросить вверх, словно глиняные тарелочки, а потом вдребезги разбить на лету. Наверняка вы спортсмены, вы просто обязаны быть спортсменами, иначе такое вам бы не сделать!

Вероятно, вы даже военные спортсмены, спортсмены-контрразведчики. Иногда кому-нибудь, кто уже по горло торчит в воде, протягивают соломинку. И он, само собой, хватается за нее. Надо же за что-то держаться! Стой! Держи его!

Женщина. Если за вспышкой молнии следует гром, это называется гроза с громом и молнией. Так и не иначе! Вглядитесь внимательнее в эту фотографию в вашей газете! Как хорошо она сделана!

Мясник. Кровавые копыта сгребают в кучу поминальные венки, пепел весело перелистывает певчие голоса. Дан и этот старт. Когда-то за ними захлопнулась дверь, табличка с нарисованной мелом звездой. Видите, эти и другие подобные вещи занимают меня сейчас почти постоянно. Я интересуюсь современной историей.

Другая женщина. Простите, что вы только что сказали?

Вместо ответа мясник снимает с себя вязаную лыжную шапочку в виде свиной головы, с прорезями для глаз и рта, какие надевают грабители банков. Он пришивает к ней новые свиные уши.

Следующий пассаж проговаривается сначала как обычно, а потом разбивается на куски: каждый стоящий в очереди произносит только одну строку текста до конца и замолкает, следующая строка уже звучит из уст очередного ожидающего без всякой связи с предыдущей и т. д. При этом они, скрепленные нитями, один за другим задорно подпрыгивают.

Если в более или менее цивилизованном государстве слушается дело об убийстве, то выясняется в первую очередь вопрос, совершил ли обвиняемый инкриминируемое ему преступление. Менее важным представляется то, как он это сделал: задушил, застрелил, убил или заколол. В большой политике все, по-видимому, происходит наоборот. Когда судят за совершенные полвека назад кровавые преступления при гитлеровском режиме против малоимущих евреев — более состоятельные могли чаще всего спастись в эмиграции, а нередко и просто откупиться от нацистов, — речь сегодня, как кажется, идет не столько о том, было ли совершено преступление, сколько о том, какие способы убийства применялись нацистами.

Мясник (продолжая пришивать уши). Да-да, призрачная анонимность смерти оставляет свои отметины на еще живых, никто не знает это лучше меня. Каждая скотина, к примеру, помечена синей печатью. Лично на меня это производит приятное впечатление. Сразу видно, с кем имеешь дело и был ли здоров соответствующий экземпляр при жизни.

(Он резким движением втыкает нож в вязанье и вытаскивает из него нити.)

Как я уже сказал, отметины должны быть. Точнее маркировка. Причем эту маркировку делают, предполагая, что смерть постигнет миллионы других. Практичная штука, она помогает нам избегать вопроса о собственной смерти. Таким образом мы преобразуем его в вопрос о смысле нашего бытия.

Мы собираемся вместе со всеми, кто составляет с нами одно целое, в наших местах отдыха. Однако остается еще очень много не наших, но желающих быть с нами. Со вчерашнего дня сюда в вагоне-холодильнике прибыли двадцать пять человек, не считая тех троих, которых выкинули у придорожного кафе на заправке.

К сожалению, год от года их становится все меньше. Наши кровати кряхтят от недозагрузки. Что мы будем делать, когда все эти не пришедшие сегодня люди захотят войти не в наши закусочные, а в наше забвение, да так, что наши двери взлетят на воздух, и мы вместе с ними? Да, что мы будем делать, если однажды взлетим на воздух? Иногда мы косим под кого-нибудь так долго, что сами превращаемся в косяк, стаю, рой. А потом целых пятьдесят лет снова не хотим ничего о себе знать. Пора с этим кончать. Жизнь — это все и в то же время ничто.

Четыре взорванных тела, словно разорванные бумажные пакеты с едой, вот они, палки для игры в микадо, лежат передо мной, разбросаны вокруг столба с надписью, они медленно вращаются вокруг своей оси, никакая световая реклама не смогла бы этого сделать, цыгане, убирайтесь в Индию, ни слова больше, ни слова меньше, кто бы мог это написать? Кто это сделал, должен немедленно явиться ко мне, но может и позвонить. Как, вы не хотите? На кой я вам сдался? Кто это был? Ни движения, ни слова, но чуть позже и впрямь раздается звонок, и мы входим сами. Так как хотим в любом случае присутствовать при этом. Мы киваем в такт прогнозу погоды.

Мы — ангелы Господа в совершенно особой, рукотворной версии, и мы, моргая своими голубыми глазами и размахивая голубыми шарфиками, словно резиновыми лентами, по которым снисходим к Марии, Герти и Маргит, чтобы передать им следующее послание: кто сказал, что речь не идет о конфликтах, возникающих при торговле оружием, наркотиками, или о спекуляциях на продаже автомобилей?

Нас таких очень много, желающих сказать это или что-либо подобное. Иногда нас даже вынуждают выходить вперед, чтобы еще раз заявить об этом. Бог ты мой, куда вдруг снова пропала камера? Именно в тот момент, когда она нужна, чтобы многократно показать, как отсылалось письмо с предостережением о взрывчатке, она куда-то отъехала. Прошу, собирайте старую взрывчатку и складывайте в конверт! Вырученные деньги кому-нибудь да пригодятся, тому, кто, возможно, совсем не хочет, чтобы его выручали.

Вот как! Экран снова освещается, словно не произошло ничего особенного. Кто пригрел жизни этих людей на своей груди, как любимого музыканта или актера, а то и просто кошку, а потом небрежно отбросил в сторону?

Очередь, как и прежде, ведет себя сначала нормально, а потом, со второй строки, обрывает фразу, люди все задорнее подпрыгивают.

Может быть допущено только одно предположение: что евреев при Гитлере сжигали в газовых камерах. Те, кто заявляет нечто иное, предстают перед судом по делу «лжи об Аушвице». Поскольку я сразу после войны работал в одном крупном американском информационном агентстве, у меня накопился определенный личный опыт. Когда в некоторых концлагерях были обнаружены приспособления для газификации, существование которых можно было неопровержимо доказать, мировая пресса в обычной журналистской манере стала писать об «умерщвлении газом» еврейских жертв Гитлера.

Каждый из стоящих в очереди актеров получает пакетик с мясом, пакетики частично выглядят весьма странно. Актеры один за другим берут пакетики и завертывают их в вязанье.