Недоразумение в Москве - Симона де Бовуар Страница 4

– Еще не поздно, – ободряюще сказала Маша: ведь он боялся ее огорчить.

– Нет, не поздно, – подхватил он с горячностью.

Было поздно, ему уже не измениться. На самом деле он мог бы одновременно изучать и современность, и историю, если бы сумел, как Филипп, принудить себя к самодисциплине. Вот только принуждений, быть может, потому, что слишком много их натерпелся в детстве, он не выносил. Он сохранил вкус к прогулам, к эскападам – которые так строго наказывались и оттого были особенно отрадны. Он никогда всерьез не винил себя за лень: она проистекала из его открытости миру, его стремления не закоснеть. И вдруг, под взглядом Маши, она предстала ему совсем иначе: привычка, рутина, неисправимый изъян. Он сам с ней смирился, она была неотделима от него, и даже если бы он сейчас захотел преодолеть эту лень, то не смог бы этого сделать.

– Как трогательно: Маша к тебе привязана, – сказала Николь, когда они остались одни.

– Сам не знаю почему, – ответил он. – Я думаю, что Юрий для нее скорее товарищ, чем опора. Ей нужен был отец. Приехав в Париж в 60-м, она решила, что полюбит меня.

– Не скромничай, – рассмеялась Николь. – Я же полюбила тебя просто так.

– Я был молод.

– Ты не состарился.

Он не стал возражать. Николь как будто не сознавала, сколько ему лет; он о своем возрасте не заговаривал; но он часто думал о нем – с возмущением. Долго – кривя душой, не задумываясь, теша себя байками, – он отказывался считать себя взрослым. Этот профессор, этот отец семейства, этот пятидесятилетний мужчина – как будто не он. И вот западня жизни захлопнулась за ним; ни прошлое, ни будущее не давали ему больше алиби. Он был шестидесятилетним стариком, пенсионером, ничего на своем веку не сделавшим. Что ж, могло быть хуже. Шевельнувшееся в нем сожаление уже рассеялось. Будучи профессором Сорбонны, известным историком, он все равно остался бы с бременем этой другой судьбы за плечами, и вряд ли оно было бы легче. Возмутительно – оказаться определенным, остановившимся, конченым; возмутительно, что эфемерные мгновения множатся и окружают вас оболочкой, в которой вы заперты, как в западне. Он поцеловал Николь и лег. Сны – хоть это у него осталось. Он прижался щекой к подушке. Ему нравилось чувствовать, как он проваливается в сон. Сны для него были лучшим прибежищем, чем книги или фильмы. Они даровались просто так, это было восхитительно. Если не считать тех гадких кошмаров, когда все зубы рассыпались во рту, в снах у него не было возраста, он был неподвластен времени. Наверное, они произрастали в его истории, расцветали на его прошлом – но таинственным для него образом; и они не имели продолжения в будущем, он их забывал: чистое настоящее. Из ночи в ночь они изглаживались из памяти и возникали вновь, не накапливаясь: вечная новизна.

* * *

– Я все-таки хотел бы понять, почему иностранцам запрещено ехать во Владимир на машине, – сказал Андре.

Поезд катил быстро, без тряски; вот только все свободные сиденья были расположены против хода поезда, а Николь не могла ехать таким образом, ее сразу начинало тошнить. (Какое унижение, ведь когда-то она не уступала мальчикам в здоровье, силе и выносливости!) Она стояла на коленях на своем месте лицом к Андре и Маше: долго выдержать такую позу нелегко.

– Пойми, что понимать нечего, – ответила Маша. – Дорога хорошая; деревни вокруг процветают. Это бюрократический абсурд, наложенный на давнее опасливое отношение к иностранцам.

– Любезность и опаска: странная смесь, – сказала Николь.

Это сбивало их с толку еще в 63-м. В очередях – у Мавзолея, в ГУМе, у дверей ресторанов – достаточно было одного Машиного слова, и люди расступались, пропуская их. Однако в Крыму они повсюду натыкались на запреты: на восточное побережье, в Севастополь, иностранцев не пускали. В Интуристе уверяли, что на горной дороге, связывающей Ялту с Симферополем, идут ремонтные работы, – но Маше сказали по секрету, что на самом деле она закрыта лишь для иностранцев.

– Ты не слишком устала? – спросил Андре.

– Ничего, терпимо.

Она чувствовала себя немного разбитой; но забывала об этом, глядя на поля, просторные и спокойные в мягком свете солнца, которое все никак не могло закатиться. Она провела четыре прекрасных дня. Москва немного изменилась; скорее подурнела. (Жаль, что перемены происходят всегда в худшую сторону, это касается и мест, и людей.) Прорубили проспекты, снесли старые кварталы. Закрытая для автомобилей Красная площадь казалась шире и торжественнее: святое место. Но к сожалению, если раньше она воспаряла в небо, то теперь за храмом Василия Блаженного огромный отель заслонял горизонт. Ну да ладно. Николь с радостью увидела вновь красивые соборы Кремля, их иконы и иконы в музеях; оставалось еще много старых домов, которыми она была очарована, особенно вечерами, когда сквозь оконные стекла и завесу зелени был виден теплый свет допотопного абажура из оранжевого или розового шелка с бахромой.

– Вот и Владимир, – сказала Маша.

Они занесли чемоданы в гостиницу. Ужинать там было уже поздно, и Маша решила, что они устроят пикник. В еще розовом небе взошла круглая луна. Они пошли по дороге вдоль стен Кремля: внизу, под ногами, река, вокзал, мерцание огней. Пересекли сквер, пахнувший флоксами и петуниями, где возвышалась церковь; на скамейках обнимались парочки.

– Можно остановиться здесь, – предложила Николь.

– Лучше чуть подальше, – ответила Маша.

Она командовала, они повиновались; Николь это забавляло, потому что повиноваться она не привыкла.

Они двинулись дальше и зашли в другой сквер, окружавший другую церковь.

– Давайте здесь, – сказала Маша. – Это самая красивая церковь во Владимире.

Тоненькая, стройная, увенчанная одной золоченой луковкой, в белом платье, покрытом до середины тонкой вышивкой. Великолепная в своей простоте. Они сели, и Маша распаковала припасы.

– Мне только пару крутых яиц, – сказала Николь.

– Вы не проголодались?

– Проголодалась. Но не хочу полнеть.

– Ах! Бросьте, не думайте об этом, – фыркнула Маша. – Поешьте как следует!

Ворчливый, сердитый голос Маши заставил Николь улыбнуться: никто не говорил с ней в таком тоне. Она надкусила пирожок.

– А Юрий и Василий так же послушны, как я?

– Достаточно послушны, – весело ответила Маша.

– Попробуйте тогда приструнить вашего отца: скажите ему, что, выкуривая по сорок сигарет в день, он рискует заболеть раком легких.

– Оставьте меня в покое, вы обе, – отозвался Андре вполне учтивым тоном.

– Это правда, ты слишком много куришь, – сказала Маша.

– Дай-ка мне лучше водки.

Маша наполнила картонные стаканчики, и некоторое время они ели и пили молча.

– Красивая церковь, – сказал Андре с сожалением в голосе. – Я смотрю на нее во все глаза и знаю, что через неделю я ее не вспомню.