На солнце и в тени - Марк Хелприн Страница 4

Прежде чем он увидел паром, тот выключил свои двигатели. Затем, окутанный брызгами, которые ветер швырял в сторону Бруклина, подошел к дощатым стенам и сваям, носом вперед, постепенно выравнивая корму. Для повышения производительности паромы подходили слишком быстро, из-за чего всегда страдали деревянные стены, направлявшие их к причалам. Потому что в большинстве случаев, несмотря на истерический реверс винтов, паромы приближались слишком неудержимо, чтобы можно было не удариться о дерево. Раз за разом они имитировали пьяного, пытающегося поставить большой автомобиль в маленький гараж. Половина людей на баке стояла там не потому, что спешила высадиться, а потому, что хотела оказаться на месте, если паром, как вроде бы обещало каждое причаливание, со всем своим великолепным тоннажем проломит наконец дерево и ворвется на страницы «Дейли ньюс».

Пока прибывшие пассажиры гуськом шагали мимо, он закрыл глаза и снова увидел брызги, поднявшиеся от воды в тот миг, когда корма грациозно подплыла к причалу правым бортом. Если бы существовал выбор – между стальными сходнями, опускающимися с оглушительным грохотом, и водяной пылью, взметающейся в воздухе, между тихим, изящным подходом кормы к причалу и сокрушительным ударом парома о деревянные частоколы; выбор между огромной тяжестью города, маячившей за спиной, и невесомостью воздуха над водой, – он бы хотел его сделать. И если бы имелся способ перейти из тьмы в свет и оставаться там до тех пор, пока позволит жизнь, он хотел бы его знать. Ему было тридцать два года, война закончилась, и он хотел избавиться даже от тех теней, которые создал сам и чьим пожизненным учеником боялся стать. Но никак не мог представить себе, как этого добиться.

Ворота откатились, и он с большой группой пассажиров двинулся вниз по пандусу. Он выбрал левый борт и собирался направиться на бак. Выйдя на солнечный свет между терминалом и палубой, сразу за пандусом, на правом борту он увидел женщину. Хотя расстояние скрадывало многие подробности, кое-какие он разглядел.

Она шла с такой прямой спиной и так высоко поднятой головой, словно много лет обучалась на танцовщицу. Но, пускай бы и так, легкость, с которой она держалась, наверняка родилась вместе с ней. В ней присутствовало изобилие красок. Ее волосы улавливали солнце и, казалось, сами излучали свет. На затылке, откуда они свободно падали, их шевелил ветерок, но в остальном они, великолепно уложенные, намекали на самообладание и строгость, при этом все же совершенно нестрого выставляя напоказ красоту ее плеч. На ней была блузка с низким воротом, расшитым, как он видел даже на расстоянии, жемчугом по белому фону, и свечение блузки исходило не только от почти прозрачной ткани, но и от самой женщины. Сужение к талии, долго шедшее от самых плеч, было совершенным и изысканным.

В руках у нее ничего не было, ни газеты, ни сумочки, и то, как она шла, выглядело настолько красиво, что кто-то зло обругал Гарри, который замер на середине пандуса, ничего не видя вокруг из-за этой женщины, которая затем исчезла, оставив его совершенно ошеломленным. Это было больше, чем образ, больше, чем случайные красавицы, которыми он перебивался изо дня в день и в которых никогда не мог уловить смысла больше, чем в ливне искр. Он давно знал, что лицезрение подобной женщины на приеме или собрании потрясает так же, как полная луна, взошедшая в помещении, но эта незнакомка потрясала еще сильнее. А что такое красивая женщина? Для него красота была чем-то гораздо более мощным, нежели то, что диктует мода и указывает общественное мнение. Она одновременно и создавала любовь, и создавалась любовью. Поскольку взгляд у Гарри был ясным, мир для него был полон красивыми женщинами, независимо от того, считал их мир таковыми или нет.

Когда звук клаксона, несколько секунд назад взревевшего в Бруклине, стал отдаваться эхом от зданий на нижнем Манхэттене, Гарри наконец вспомнил, как дышать и ходить, и дыхание вернулось к нему в два такта, одним из них было изумление, а другим любовь, хотя какое право имел он любить краткое видение женщины в белом, которая прошла по переполненной народом палубе и исчезла в тени?

Даже у луны есть свои достоинства, есть они и у Статен-Айленда. Но если не считать деклараций, которые изрыгают политики с перекошенными лицами, округ Ричмонд являлся частью города не в большей мере, чем Марс – частью Земли. Если Нью-Джерси, связанный с Манхэттеном туннелями и мостом, не мог претендовать на вхождение в состав города, как мог претендовать на это Статен-Айленд, горбатый ребенок Атлантики? Никак не мог. Но претендовал.

Когда они сидели в ее саду на высоком холме с видом на море, Элейн, тетушка Гарри, вдова единственного брата отца, поставила свой стакан и спросила:

– Чем же ты теперь займешься, вернувшись на белый свет?

Ему подумалось, что вопрос этот прозвучал по-вдовьи и, возможно, немного завистливо, поскольку она не могла избавиться от старости, как он избавился от войны. Ему захотелось утешить ее, сгладив контраст.

– В некоторых отношениях, – сказал он, тщательно подбирая слова – потому что она была преподавательницей латыни и выслушивала клаузу за клаузой, – во время войны света и воздуха было больше, чем сейчас.

Слегка наклонив голову, она спросила почему.

– Там, когда я видел что-то красивое, когда все-таки любил, это было так насыщенно, что и не описать. Не знаю, это, возможно, неправильно, но было именно так. И в бою, и при прыжках возникали островки чувств, которых я никогда не испытывал: короткие отрывки, пронзавшие, как шрапнель.

Не желая углубляться, она лишь улыбнулась, и они переключили внимание на то, что их окружало. Крытый дранкой дом, защищенный от соседей густой живой изгородью, окруженный садом в два акра, который раскинулся тремя террасами с лужайками, плодовыми деревьями, цветочными клумбами и белыми ракушечными дорожками на восточном, обращенном к морю склоне холма, это был рай, откуда открывался вид на сорок миль до горизонта с обзором в 140 градусов. Океанский бриз, долетавший до вершины холма, ослабляли искусно выстроенные ряды самшита, пока он не стихал настолько, что был способен лишь нежно покачивать множество красных и желтых роз на угрожающе длинных стеблях.

Элейн и Генри, брат Мейера Коупленда, отца Гарри, бежали на Статен-Айленд, потому что их брак противоречил вере каждого из них. Ни ирландцы с ее стороны, ни евреи с его не были враждебны или неумолимы, но чета, тем не менее, испытывала дискомфорт, неодобрение и напряженность. Не желая проводить таким образом всю свою жизнь, они сослали самих себя в Ричмонд, где, оставаясь в Нью-Йорке, жили так, как могли бы жить на побережье Калифорнии или Мэна, и каждый день молились, чтобы через пролив Нэрроуз никогда не перекидывали бы никаких мостов.

После смерти матери Гарри, тогда еще мальчик, провел в этом доме немалое время. Когда отец уезжал за границу закупать кожу или нанимать мастеров, именно здесь оставался Гарри, вставая в шесть, чтобы добраться до школы в верхнем Вест-Сайде, и так сосредоточенно занимаясь на пароме два раза в день, что ему казалось, будто он пересекал пролив в мгновение ока. Именно на Статен-Айленде Гарри впервые увидел и попробовал омара. Теперь он сидел на солнце за покрытым скатертью столом, угощаясь еще одним омаром, в салате. Рядом стоял стакан чая со льдом и лежали булочки с маслом, которых, хоть он и не заикался о добавке, было не вполне достаточно для того, кто только что проплыл милю и прошагал восемь.