Заложницы вождя - Анатолий Баюканский Страница 4

* * *

Итак, прощай, лесное Замартынье! Правильно сказал великий Пржевальский: «Жизнь еще хороша тем, что можно путешествовать». Снова звонко постукивают на стыках рельсов вагоны, мелькают за окнами станции и перегоны, ослепляя глаза резким светом прожекторов на маневровых горках и подъездных путях. На нарах похрапывают и посапывают новые попутчики Бориса Банатурского — курносые и вихрастые ребята из вятских деревень, мобилизованные в фабрично-заводские училища Сибири. Посредине вагона теплушки чадит знакомая по блокадному Ленинграду печка-буржуйка, труба ее докрасна раскалилась, пышет жаром, но все равно в углах вагона холодно и сыро.

Всего сутки прошли для Бориски спокойно, на второй день пришла к нему, невезучему, большая беда. Вот и лежит теперь в углу, на самом худом месте, под нарами, в который раз проклиная тяжкую свою долю, заодно и одноглазого председателя сельсовета. Казалось, стоит только вырваться из глухой деревни, как расцветет перед тобой веселая, интересная жизнь, но… едва состав отошел от станции Юрья, как власть в вагоне, как говорится, без боя взяли в свои руки трое мордатых парней, как позже оказалось, досрочно освобожденных из северной котласской тюрьмы. Они якобы дали письменные обязательства чинно-благородно учиться в сибирском ФЗУ, и это вместо того, чтобы отсиживать свои сроки за преступления. Новоявленные «ученики», вооруженные ножами и ремнями со свинцовыми пряжками, без лишних разговоров принялись деловито «шманать» по вагону, раздавая направо и налево подзатыльники, отбирали у деревенских «сидоры» — мешки с сухарями, сало, картошку, проигрывали в карты друг дружке чужую одежду, тут же сдирая с притихших парней рубахи, штаны и телогрейки. До Бориски блатные пока не добрались, и он, чуя беду, как не единажды битый звереныш, прятал под сенную труху кусочки сухарей, тихо хрумкал их ночью. И здесь, в вагоне, он впервые ощутил всю беспросветность своего существования, откровенно сожалея, что не сгинул в блокадном Ленинграде.

А поезд спешил на Восток. Покачивалась лампочка, забранная, как на вокзалах, проволочной сеткой, скрипели двухэтажные нары. Из Борискиного тела, как из дырявой бочки, уходило желание жить дальше. Горькие мысли, как воробьи на хлеб, слетелись разом, затомили голову. «И когда только я перестану верить людям? — упрекал себя парень. — Разве справедливо, о Боже, обрушивать столько мук на одного человека? Почему мне всегда кого-нибудь жаль? А кто пожалеет меня? Эти уголовники? От них жалости не жди, на любую подлость горазды, они буквально напичканы злобой и гнусью».

На третьи сутки пути предчувствия Бориски стали, к несчастью, оправдываться. Узнав от своих вездесущих «шестерок», что в вагоне едет «выковырянный», да к тому же еще и жиденок, вожак блатных по кличке «Топорик» — длиннорукий мужик с лицом, лишенным растительности, приказал Бориске предстать перед ним. Недавние заключенные ныне располагались на верхних нарах, в самом удобном месте, у единственного на весь вагон оконца. Когда Бориска вышел на середину вагона, тот присвистнул и перекрестился:

— Чур! Чур меня! Ой, спаси и пронеси, нечистая сила! — Вожак явно дурачился. — Откуда взялся такой доходяга? А ну, отвечай, где и за что ты чалился?

— Не понимаю я твоего языка! — отмахнулся Бориска. — По-русски говори.

— Ясненько. Мне тут уже шепнули: ты по-русски тоже худо понимаешь. Скажи-ка, дружище, слово «кукуруза». Нет, лучше повторяй за мной: «На горе Арарат растет крупный виноград». Ежели не закартавишь, одно очко в твою пользу. Дальше спустим мы с тебя штанишки и посмотрим, есть ли обрезание. Во, комедия будет. Итак…

— Пошел ты, говно поганое! — Бориска попытался уйти на свое место, но двое «шестерок», по знаку вожака, схватили его за руки.

— Какой ты, однако, невежливый! — протянул «Топорик», сладко позевывая. Значит, имя тебе присваиваю такое: «Доход Петрович». Нет. «Доход Абрамович».

— Сам ты доход! — выпалил Бориска. — И в тюрьме я не сидел. — Бориска напрягся, чувствуя, что сейчас этот уголовник отомстит за столь вольное к нему обращение. Можно было бы и промолчать, стерпеть, но как переломить упрямый характер? Однако «Топорик» нахмурился, но кулаки в ход не пустил, спросил Бориску:

— Как же ты тогда дошел? — Криво усмехнулся, переглянувшись со своими дружками. — Таких шкелетов только из «нулевок» вынимали по утрам.

— Я учился в ремесленном, в городе Ленинграде! — с откровенным вызовом ответил Бориска. Он почему-то совсем не боялся уголовников, а этот мальчик-мужик по кличке «Топорик» вообще вызывал усмешку.

— Ого! — присвистнул «Топорик». — Вы слыхали, кореша? Наш прекрасный попутчик, оказывается, постигал науки в самом Санкт-Петербурге. По Невскому пинжаки прогуливал и вполне нагулялся. — Вожаку, видимо, доставляло большое удовольствие поупражняться в тюремной изящной словесности, показать тупым своим корешам собственную эрудицию. Недаром в детстве прочитал столько книг, мамаша библиотекарем служила.

— Слушай, как тебя там зовут, «топорик» или «колунчик», — вовсе осмелел Бориска, — говори, что от меня нужно, лечь хочу, тяжело на ногах стоять после дистрофии.

— Он, как фраер, по проспектам ходил, а мы, как революционеры, все по тюрьмам да по тюрьмам. — «Топорик» спрыгнул с нар, остановился перед парнем. — Лады, слушай сюда, поясню тебе, темному у блатных ребят закон суров, но справедлив: ты умри сегодня, а я — завтра. Удалось схватить фортуну за хвост, держи крепче, считай, зажил, как «вор в законе», не ухватил — кидай якорек на дно, сам иди на корм акулам. Ну, пошутковали и хорош. Теперь о деле. Кончаем толковище. Видишь, «выковырянный», вот эти две ниточки. Они не простые, а золотые. — «Топорик» ловко раскинул черные ниточки толстыми, похожими на сардельки пальцами, на каждом пальце было вытатуировано по букве.

— Чем же они золотые? — по-детски поинтересовался Бориска. Успел заметить: деревенские с любопытством смотрели на них, ожидая, чем кончится беседа с вожаком.

— Счас увидишь кино! — «Топорик» сложил ниточки таким образом, что получились петельки. — В этих петельках твоя судьба заложена. Ты должен сунуть свой ленинградский пальчик в любую дырочку и за кончик потянуть ниточку.

— А для чего это? — Бориска вдруг вспомнил про своего ангела-хранителя, бабушка рассказывала в детстве, что у хороших людей всегда есть такие ангелы. В том, что судьба его хранит, Бориска уверовал после ладожского побоища, конечно же, это ангел успел выбросить его из падающей в полынью автомашины.

— Слышь, паровозик гудет? — «Топорик» поднял вверх указательный палец. — Машинисту не видно, что за поворотом, зато мне далече видать. Итак, начинаем. Затянется петелька на твоем пальце — будешь завтра жрать свою пайку, не затянется — извиняй, пайка перейдет в обчество, нам, то есть. Все справедливо. Ну, тяни, седой, хватай судьбу за глотку. — Вожак придвинул петельки ближе. — Смелей, герой блокады! Лови фортуну!

— Пошел ты, знаешь куда! — Бориска, не ожидая от себя такой прыти, скомкал петельки. Ноги его дрожали от усталости. Вагон сильно раскачивало, и он чувствовал, что теряет сознание. — Глупые свои шуточки для темных прибереги. — Взглянул в пустые, холодные глаза вожака, и ему стало не по себе. Зачем лезть на рожон? Этому дылде, косящему под мальчишку, ничего не стоит изуродовать его. Господи! Сколько раз его уже били, никак не может научиться лукавить или хотя бы держать язык за зубами.